Тридцатилетняя женщина

Нотариус, невозмутимый нотариус, которого ничуть не удивило, что г-жа д’Эглемон отправила детей и мужа в театр, а сама осталась, сидел на стуле как приклеенный. Возник какой-то спор, и десерт затянулся. А теперь слуги медлили с кофе. На всё это, конечно, уходило драгоценное время, и хорошенькая женщина не скрывала нетерпения; её можно было бы сравнить с породистой лошадью, которая перед бегом бьёт копытом землю. Нотариус не разбирался ни в лошадях, ни в женщинах, он просто-напросто думал, что маркиза — женщина живая и бойкая. Он был в восторге оттого, что находится в обществе великосветской дамы и высокопоставленного политического деятеля, и пытался поразить их своим остроумием; притворную улыбку маркизы, выходившей из себя, он принимал за одобрение и продолжал свою болтовню. Уже хозяин дома заодно со своей гостьей не раз позволил себе промолчать, в то время как нотариус ждал от него поощрения; не понимая значения этих красноречивых пауз, чудак, вперив взгляд в горящий камин, силился припомнить ещё какую-нибудь занятную историю. Наконец дипломат прибегнул к помощи часов. Потом маркиза надела шляпу, словно собираясь уйти, однако всё не уходила. Нотариус ничего не замечал, ничего не слышал. Он восхищался собой и был уверен, что маркиза не уходит оттого, что увлечена его рассказами.

“Уж эта дама наверняка будет моей клиенткой”, — думал он.

Маркиза стоя натягивала перчатки, не щадя пальцев, и поглядывала то на маркиза де Ванденеса, который разделял её нетерпение, то на нотариуса, который вынашивал каждую свою остроту. Стоило только этому достойному человеку замолчать, как маркиза и де Ванденес облегчённо вздыхали, обменивались знаками, словно говоря: “Ну, теперь-то он уйдёт”. Но не тут-то было. Им казалось, что это какой-то кошмар; в конце концов влюблённые, на которых нотариус действовал, как змея на птицу, потеряли самообладание, и Ванденес совершил неучтивый поступок. На самом захватывающем месте рассказа о гнусных проделках, путём которых разбогател известный делец дю Тийе, бывший в те времена в чести, о грязных его делишках, о которых высокоумный нотариус повествовал со всеми подробностями, дипломат услышал, что часы пробили девять; он понял, что нотариус безнадёжно глуп, что его надобно без всяких церемоний выпроводить, и прервал его решительным жестом.

— Вам нужны щипцы, маркиз? — спросил нотариус, протягивая их своему клиенту.

— Нет, сударь, я вынужден попрощаться с вами. Госпожа д’Эглемон хочет поехать к своим детям, и я буду иметь честь сопровождать её.

— Уже девять часов! Время бежит, как тень, когда беседуешь с людьми обходительными, — заметил нотариус, который уже целый час разглагольствовал один.

Он взял шляпу, затем встал у камина, еле сдерживая икоту, и обратился к клиенту, не замечая взглядов маркизы, метавших молнии.

— Подведём итоги, маркиз. Дело прежде всего. Завтра же пошлём вызов в суд вашему брату, предъявим ему свои требования; мы приступим к описи, а засим, честное слово…

Нотариус так плохо понял намерения клиента, что собирался повести дело как раз вопреки тем указаниям, которые тот только что дал ему. Это принимало такой оборот, что Ванденесу поневоле пришлось наставить на правильный путь своего тупого нотариуса; начался спор, который длился ещё некоторое время.

— Послушайте, — сказал наконец дипломат по знаку молодой женщины, — мне это надоело, приходите завтра в девять часов вместе с моим поверенным.

— Имею честь обратить ваше внимание, маркиз, на то, что у нас нет уверенности, застанем ли мы завтра утром господина Дероша, а если вызов в суд не будет вручен до полудня, то срок истечёт, и тогда…

Тут во двор въехала карета; услышав шум колес, бедная женщина быстро отвернулась, чтобы скрыть слёзы, выступившие у неё на глазах. Маркиз позвонил, — он собирался сказать, что его ни для кого нет дома, но генерал, нежданно вернувшийся из театра, опередил лакея и вошёл, ведя за руку недовольного, рассерженного сына и дочь, у которой были заплаканные глаза.

— Что случилось? — спросила г-жа д’Эглемон у мужа.

— Расскажу после, — ответил генерал, направляясь в соседний будуар, — дверь туда была открыта, и он заметил на столе в этой комнате газеты.

Маркиза, вне себя, с разочарованным видом опустилась на диван.

Нотариус, почитая своею обязанностью приласкать детей, спросил мальчика слащавым тоном:

— Ну как, миленький, что представляли в театре?

— “Долину потока”, — буркнул Гюстав.

— Клянусь честью, — воскликнул нотариус, — писатели в наше время прямо какие-то полоумные! “Долина потока”! Почему не “Поток долины”? В долине может и не быть потока, а сказав “Поток долины”, авторы представили бы нечто чёткое, определённое, характерное, вразумительное. Но оставим это. Далее: разве драма может разыграться в потоке или в долине? Мне возразят, что нынче гвоздь представлений — декорации, а название говорит за то, что декорации в этой пьесе отменные. Вам-то понравилось, дружок? — прибавил он, усаживаясь рядом с мальчиком.