Тридцатилетняя женщина

Госпожа д’Эглемон была в модном капоре, но всё же было заметно, что волосы её, некогда чёрные, поседели от душевных тревог; они были разделены пробором, и прическа её, говорившая об отменном вкусе, обнаруживавшая изящные привычки светской женщины, не закрывала увядший, морщинистый лоб, сохранивший свою прекрасную форму. По тонким, правильным чертам, по овалу лица ещё можно было представить себе, как она была хороша собою прежде; должно быть, она некогда гордилась этим; но сколько тут было примет, которые возвещали о горестях, истомивших её душу: лицо стало морщинистым, кожа на висках иссохла, щеки впали, веки опухли, а ресницы, это очарование взора, поредели. В ней было что-то замкнутое; её сдержанность, величавая плавность её поступи и движений внушали почтение. Скромность её, превратившаяся в смирение, видимо, была порождена многолетней привычкой всегда держаться в тени ради дочери; и говорила она мало, тихо, как все люди, которые сосредоточенно размышляют, живут своею сокровенной жизнью. Поза её и вся её внешность вызывали неизъяснимое чувство, — не было оно ни страхом, ни состраданием, но в нём таинственно сочетались все ощущения, которые определяются этими столь различными понятиями. Наконец сами морщины её, складки, избороздившие лицо, потухший, страдальческий взор — всё красноречиво свидетельствовало о слёзах, которыми переполнено сердце и которые никогда не увлажняют глаз. Люди несчастные, привыкшие взывать к небу с мольбой об утешении в горестях жизни, сразу бы распознали по взгляду этой женщины, что и для неё молитва является единственным прибежищем в повседневных страданиях и что у неё ещё кровоточат те тайные раны, от которых гибнут все цветы души, вплоть до материнских чувств. У живописца есть краски для таких портретов, но никакими словами не передать их; сущность лица, его выражение — само по себе явление необъяснимое, и лишь зрение помогает нам уловить его; у писателя есть только один способ дать представление о страшных переменах, происшедших во внешности его героев: он должен рассказать о тех событиях, из-за которых они появились. Всё в этой женщине говорило о бесшумной ледяной грозе, о тайной борьбе между героизмом страдающей матери и убожеством наших чувств, недолговечных, как и мы сами, в которых нет ничего вечного. Страдания эти, беспрестанно подавляемые, в конце концов подорвали её здоровье. Без сомнения, глубокие материнские муки физически изменили её сердце; болезнь, вероятно аневризм, медленно подтачивала маркизу д’Эглемон, но она и не думала об этом. Истинная скорбь покоится в глубоком тайнике, уготовленном ею для себя, и будто спит там, но на самом деле постепенно снедает душу, как та ужасная кислота, что разрушает кристалл. Вот две слезинки скатились по щекам маркизы, и она поднялась, точно какая-то мысль, ещё более тягостная, чем все остальные, причинила ей душевную боль. Она, конечно, раздумывала о будущем Моины, предвидела все несчастья, которые суждены её дочери, на неё нахлынули воспоминания о всех бедах, выпавших ей самой в жизни, и сердце её сжалось.

Тревога матери будет понятна, когда мы объясним, в каком положении находилась её дочь.