Триединство. Россия перед близким Востоком и недалеким Западом. Научно-литературный альманах. Выпуск 1

А теперь – о смехе Гоголя, которым одарил его Господь. Об этом смехе говорят, что он бичует, казнит, чуть ли не пригвождает к позорному столбу. Меж тем спасительная сила его состоит в том, что даже когда Гоголь касается таких персонажей, как городничий или Держиморда, в его смехе нет злого веселья, а есть мягкость. Его юмор (а юмор в переводе с греческого – «влага») смягчает, как кажется, самые суровые намеки, увлекая к жалости, а не к наказанию.

Человеческое, в его смехе, как говорил сам Гоголь, – слышится везде.

«Где смех души, – повторял он, – там и ангел на устах». О какой же расправе может идти речь, когда рядом стоит ангел?

Клеймит ли смех Гоголя Чичикова и Хлестакова или несчастного чиновника, вообразившего себя «испанским королем»?

Хлестаков в «Ревизоре» – не человек с двойным дном, не дитя хитрого умысла, а просто дитя, которому выпал, быть может, единственный миг удачи. Его принимают с лаской, ему дают взаймы, дамы ждут от него комплиментов. О чем еще может мечтать молодой человек, которому двадцать один год?

На какое-то мгновение он вдруг замирает и почти шепчет самому себе: «Мне нигде не было такого хорошего приема». Да и не будет больше никогда. Потому что впереди ждет батюшка, который может выпороть за то, что растратил родительские денежки, а по возвращении в Петербург – закопченный четвертый этаж и обеды «за счет аглицкого короля».

«Хороший прием» помогает Хлестакову развернуться, раскрыться. Свобода быть тем, кто он есть, выводит наружу его талант. Это поэтический талант фантазии, сочинительства, если хотите, вранья. Недаром тертые калачи из уездного городка бесповоротно верят ему, верят, что графы и князья, как шмели, «жужжат» у него в передней, пока он одевается, что не сегодня завтра сделается управляющим департаментом, фельдмаршалом, а то и грозой Государственного совета.

Талант, талант!

Смеешься над этим мальчишкой, и жаль его. Только раз улыбнулась ему судьба, мелькнул этот счастливый миг и улетел, как улетает его тройка в конце пьесы. «Эх, залетные!» – и слышится в этом крике ямщика и удаль, и риск, и голос родного раздолья.

А Чичиков? Плут из плутов? Скупщик «мертвых душ», преступающий закон?

Да. Но и сирота, росший без матери. Жизнь с детства глянула на него «сквозь какое-то мутное, занесенное снегом окошко». Жестокий отец крутил сыну ухо, вел неправую тяжбу с соседями, и развратил отданную ему на воспитание сиротку (сюжет, подаренный Гоголем Достоевскому).

Как выбиться? Как приобрести имя и достаток? Прямой дорогой не возьмешь, нужны дороги окольные. И начинаются аферы на таможне, аферы при возведении храма Христа Спасителя, когда сам храм не вырастает и на этаж, а у членов комиссии по строительству, в которую входит Чичиков, в разных концах Москвы поднялись каменные дома гражданской архитектуры.

И, наконец, история с «мертвыми душами».

Цепь авантюр, которые давно бы могли сделать героя Гоголя обладателем миллионов. Но – не сделали. Отчего? Почему этот ловкий, казалось бы, мошенник все время проваливается?

Потому что Чичиков плут чисто русский, плут, плут-романтик и плут-мечтатель. Разве мог бы закоренелый злодей проболтаться Ноздреву о своих покупках? Разве мог бы он по пьяному делу поссориться с подельником, хотя речь шла всего лишь о том, что один из них назвал другого «поповичем»? Правда, как замечает Гоголь, за ссорой стояла одна ядреная, как репа, бабенка, доставшаяся между тем какому-то штабс-капитану Шишмареву, но один написал на другого донос, друзья чуть не пошли под суд, а их кошельки опустели.

Нет, Чичиков не инфернальный злодей, который по трупам пойдет, чтобы своего добиться.

Он – комическое лицо. И у него, как замечает автор, «незащищенное сердце». Кстати и сам Гоголь так однажды сказал о себе.

Во втором томе «Мертвых душ», когда его герой решается на очередной обман (подделывает завещание старухи-миллионшицы), то вновь терпит фиаско. Его бросают в тюрьму, где он рвет на себе волосы и новенький фрак наваринского дыма с пламенем, а потом приводят к генерал-губернатору, готовому отправить Павла Ивановича на каторгу. И тут Чичиков падает в ноги начальнику губернии и произносит вонзающиеся в душу слова: «Я человек, ваше сиятельство».

Это признание совершенно иным светом освещает «подлеца» Чичикова. Дмитрий Мережковский уверял нас, что Чичиков – черт, как черт и Хлестаков. Но может ли черт страдать? Или каяться?

Перед нами человек, а не посланец ада.

Русская литература, между прочим, не так уж богата злодеями. Необратимых злодеев в ней нет. Может, только в романах Достоевского они являются, но это, скорей, злодейские идеи, одетые в людское платье. Укажите в нашей словесности хоть одно лицо, которое сравнялось бы с Яго Шекспира?

Их нет.