Трикстер, Гермес, Джокер

Я молчала и тупила весь день, тянула резину и кивала все полчаса, пока у меня был доктор. Он сказал, что у меня задумчивый и замкнутый вид. Я сказала, что Мия больна. И тут он решил прибегнуть к столь хитроумному, тонкому и проницательному ходу, который явно приберегал до тех пор, пока мне станет получше:

— Дженни, ты знаешь, что по-итальянски «мия» означает «я»?

Я вонзила клыки в тщеславие доктора Путни, да так, что мало не показалось:

— Доктор, да неужели вы не понимаете даже того, что МИЯ — это аббревиатура от Missing in Action?[27] Я назвала ее в память об отце. Мы были великолепной парой, доктор. Мы оба были Воителями Фортуны — единственным в мире экипажем разряда «муж-жена» — но во время затяжного прыжка над Борнео у него не раскрылся парашют. Искать в джунглях тело было бессмысленно, и поэтому он был официально признан пропавшим без вести. Вы не верите, вам нужны фотографии? А может, дать вам пару фотографий моей вагины? Или лучше пару магнитно-резонансных снимков моего мозга? Вы сами-то знаете, чего боитесь больше в своей ненормальной пациентке: ее головы или ее дырки?

Когда я вывалила все это на доктора, у него хватило ума ответить:

— Нет, не знаю.

Чистая правда. Он предложил сделать недельный перерыв, чтобы понять, стоит ли нам работать вместе. Порекомендовал мне вместо себя какую-то докторшу с юнгианскими идеями.

Что до меня, то мне кажется, я выздоравливаю, несмотря на все неудачи. Как там говорил этот чокнутый игрок из Оакленда? «Кончаются фишки — смени свой шанс?» Кажется, я выгребаю последние, но все-таки не сдаюсь. Как говорит по радио мой ненаглядный мальчик, Джокер Дхармы, выгреби все, а когда ничего не останется, поставь все на карту. То есть он этого пока не сказал, но скажет в следующий раз.

Про Клайда я доктору не сказала. Я обещала Клайду, что не скажу, и теперь чувствую, какой силой наполняет меня это обещание. Не думаю, что Клайд станет приставать еще к какой-нибудь женщине, но ведь так может случиться, и тогда ее страдания будут на моей совести. Но я не чувствую себя виноватой. Я знаю, что такое чувство вины. Это нарыв, исходящий гноем правды. Если я хочу выздороветь, мне нужна любая правда, какая есть. Нужно чувство ответственности за свои слова и свое молчание. Нужны последствия принятых решений.

Наверное, не стоило прятать Мию. Не знаю. Из-под кровати она почувствовала мой страх, а воображение у нее сильное, так что, может, вышло даже хуже. Она весь день проплакала, но теперь спит. Утром я поговорю с ней об этом.

Мы с Клайдом встретились после процедур, как и договаривались, под большим дубом на лужайке. Трудно было добиться ответа, как он попал в женское крыло. Он дрожал, мямлил, избегал смотреть на меня. Я смотрела на него с отвращением, с сочувствием, с жалостью, с любовью, с растерянностью, пока все эти чувства не слились в один сплошной хоровод, и мне не пришлось встряхнуться и взять себя в руки, чтобы все-таки выяснить, как он вошел ко мне. Он принес мне десять долларов — две измятые, влажные пятерки — и сказал, что больше у него нет, но он попробует украсть еще у остальных больных, пока они спят. Я была тронута почти до слез и сказала, что десять — достаточно, даже более чем.

Клайд снова засопел, протягивая ко мне руки, точно я могла его удержать. Когда я отступила назад, он упал на колени, как сломанная марионетка — игрушка в моих руках, жертва фатума. Я сказала ему спасибо, еще раз пообещала, что никому не скажу, повернулась и побежала, ненавидя его за покорность, за его бесцеремонную жадность умалишенного, любя его, потому что его униженность была сильней моего прощения.

Когда я отвернулась от Клайда и пустилась прочь, мой шрам начал гореть, как сухой лед. Я чувствую его и сейчас, когда пишу, но теперь ощущение больше похоже на застывшее, занемевшее тепло. Мне хочется раскрыться, выговориться — наверное, это обратная реакция на Клайда. Неудивительно, что я молчу.

Но мы с Мией больше не останемся взаперти. Перед тем, как убаюкать ее, я сказала ей, что мы собираемся сделать, и пообещала разбудить ее, когда станет можно. Перед тем, как мы окажемся далеко отсюда, перед тем, как мы снова заснем, надо сдержать свои обещания, надо проехать много-много миль. Все уже увязано в тугой сверток, остались только дневник и радио. Дневник я превращу в блокнот. А радио нам понадобится, чтобы напасть на след Ди-джея. Я крутила колесико настройки туда и обратно, но — то ли Ди-джей молчит, то ли я его не слышу. А мне нужны указания, как добраться до могилы.

Доктору я оставила на подушке записку: «Ушла танцевать с Ди-джеем. Не ждите к обеду».

Дэниел старался открыть глаза, но его опускали все ниже в свежую, с полосками глины, могилу, обнаженное тело светилось в щелочном лунном свете. Двадцать женщин окружили яму и выпевали не то заклинание, не то плач, воздетые к небу лица блестели, как смазанные маслом, женщины били в украшенные перьями бубны и покачивались в такт. Однако Дэниелу слышался не гулкий стук, но звон бьющегося стекла.