Триктрак

Он обнимал её, они целовались на бывшем «проспекте», под гудящими соснами, чёрная Лёнина щетина щекотала Асины щеки. В эти минуты она стала его частью, словно слилась с ним. То был восторг, неподдающийся описанию, полёт над землей, экстаз, если хотите. Ей казалось, что и Лёня испытывает нечто подобное, правда, своё настроение он упорно именовал свободой.

Владлен Феликсович значительно поумерил восторги сладкой парочки, но большая доля его сурового недовольства досталась оборванцу-племяннику. Асю же встретил, скорее, сочувственно, чем осуждающе.

— Ты еще не бросила Лёньку, добрая душа?

— Почему вы считаете, что я добрая? — спросила Ася и поспешно добавила: — Владлен Феликсович, те нарды, что вы мне подарили, они же старинные и, наверно, дорогие! Лучше я верну их вам, привезу в следующий раз.

Владлен шумно вздохнул и положил ей на плечо загорелую морщинистую руку, усыпанную пигментными пятнами, словно гигантскими веснушками.

— Не журись, это тебе такая компенсация, а мне, старику, эти безделушки уже и ни к чему. Не Лёньке же дарить. Ему и так достанется. Вон он, перья распустил, что твой сокол на охоте.

Лёнька, с ворохом чистой одежды и полотенцем в руках, прошагал, направляясь в летнюю баню, где, по словам хозяина, еще не остыла нагретая с утра вода. Ася проводила его взглядом, который наверняка поймал наблюдательный Владлен, а поймав — усмехнулся.

— Какая компенсация, почему? Из-за милиции? — рассеянно спросила она.

— И из-за неё тоже, девочка, — помолчав, ответил старик. — На том и порешим.

Асе пришлось смириться и отправиться на кухню, хозяйничать. У Владлена был готов обед — кастрюля рассыпчатой ячневой каши, тонко нарезанная докторская колбаса, огурцы из банки собственного посола и булка чёрного ржаного хлеба. Ася вздохнула, вспомнив курицу, оставшуюся в общаге, приготовленную, если не по всем правилам кулинарного мастерства, но с душой, для любимых.

Она накрыла на стол, расставила разнокалиберные тарелки, кружки. Владлен достал початую бутылку водки, стеклянные стопки с золотистыми ободками. Вскоре явился сияющий медью Лёня. Его отросшие почти до плеч волосы влажно блестели, как блестели и синие глаза, когда он, весело поглядывая на Асю, уплетал кашу с колбасой, опрокинув за прибытие стопку водки, и рассказывал о пожаре и прочих сибирских приключениях. Ася осторожно, морщась, пригубила горький напиток, подцепила ломтик колбасы. Есть ей не хотелось, но хотелось смотреть, как ест Лёня — совершенно изумительное зрелище: голодный возлюбленный за обедом после праведных трудов.

Они остались в Заходском на ночь, но провели её половину не в постели в мезонине, а в лесу, куда Лёня потащил Асю, в ещё теплом, но уже не летнем, наполненном осенними ароматами грибов и листвы, готовящейся к умиранию. Сосны шептались в вышине, ночной ветер перебирал шёлковую хвою. Куда-то исчезли злыдни кровососущие: то ли собирались с силами перед рассветом, то ли их время уже прошло. Это были день и ночь, из тех, что вбирают в себя годы жизни, когда чувства, все пять или больше, обостряются до невозможного предела — за такие мгновения неминуемо должна последовать расплата.

Лишь один короткий разговор из той ночи чуть приземлил этот полёт чувств. Они говорили обо всём и ни о чём. Ася вдруг начала вспоминать о детстве, о матери, которую плохо помнила, а Лёня, не дослушав её, вдруг сказал резко, как отрубил.

— А моя мать… лучше бы и не жила…

— Как? Как это? — ахнула Ася.

— Думаешь, отчего Владлен тебе нарды отдал? Чтобы ей не достались. Она пропьёт их, как всё пропила.

Глаза его, в полумраке ночи, совсем потемнели, и в голосе прозвучал металл, тронутый ржавчиной.

— Я не знала, ты не говорил… — пробормотала Ася, терзаясь, что сказать, как поддержать его, какими словами. — Лёня, милый…

— Фигня… — так же резко ответил он и, рассмеявшись, притянул её к себе, тотчас превратившись в лихого бесшабашного Лёню, словно захлопнув чуть приоткрывшиеся ставни тёмного дома.

Больше он не заводил разговоров на эту тему, а она не решалась спрашивать, надеясь, что он сам продолжит, когда захочет и если захочет.

Полетели дни, стремительно приближая сроки и наконец ворвавшись в дату Лёлькиной свадьбы. Вторая половина сентября, золото клёнов, роскошные разноцветные ковры парадно умирающей листвы, накрывшие аллеи и газоны парков и садов. День выдался подарочно ярким, сверкающим чистотой небес, что отдавали последнее тепло северному городу.