Трильби

Трильби с уважением относилась к особому дару, преподнесенному ей природой, — никогда не носила тесных башмаков или туфель, следила и ухаживала за ногами не менее тщательно, чем иная изящная дама ухаживает за своими руками. В этом заключалось ее единственное тщеславие, ее единственное кокетство.

Джеко, держа в одной руке скрипку, а в другой смычок, уставился на нее с нескрываемым восхищением, а она продолжала спокойно уписывать бутерброд с сыром.

Покончив с ним, она облизнула кончики пальцев, достала из другого кармана маленький кисет с табаком, свернула папиросу и закурила, глубоко затягиваясь, наполняя легкие дымом и выпуская его через ноздри с видом полного блаженства.

Свенгали заиграл «Розамунду» Шуберта и убийственно сверкнул в ее сторону томными черными глазами.

Но она даже не взглянула на него. Она рассматривала Маленького Билли, большого Таффи и Лэрда, слепки и этюды, небо, крыши, башни Собора Парижской богоматери, еле видные оттуда, где она сидела.

Но когда Свенгали перестал играть, она воскликнула:

— Ну и музыка! Вы хорошо играете. Но, знаете, это звучит как-то невесело. Как это называется?

— «Розамунда» Шуберта, мадемуазель, — отвечал Свенгали.

— А что такое «Розамунда»? — спросила она.

— Розамунда была кипрской принцессой, мадемуазель, а Кипр — это остров.

— Вот как! А Шуберт — где это?

— Шуберт не остров, мадемуазель. Шуберт был моим соотечественником и писал музыку. И играл на рояле, как я.

— А, значит, Шуберт человек. Не знаю такого, никогда о нем не слыхала.

— Очень жаль, мадемуазель. Он таки был талантлив. Вам, наверное, придется больше по вкусу вот это, — и он забренчал песенку:

Господа студенты
В кабачок идут,
Там они канкан
Танцуют и поют,

— умышленно фальшиво играя мотив и аккомпанируя на басах в совсем другой тональности, — сплошное издевательство!

— Да, это мне больше нравится. Звучит как-то веселее, знаете. Это тоже сочинил кто-нибудь из ваших соотечественников? — спросила она.

— Упаси боже, мадемуазель!

Все расхохотались, но не над Трильби, а над Свенгали. А самое смешное (если это вообще смешно) состояло в том, что она говорила совершенно искренне.

— Вы любите музыку? — спросил ее Билли.

— О, еще бы! — отвечала она. — Мой отец пел как птица. Он был образованным джентльменом, мой отец. Его звали Патрик Майкл О'Фиррэл, он учился в Кембриджском университете, в Тринити-колледже. Он часто пел «Бен Болта». Вы знаете песню про Бен Болта?

— Да, я ее хорошо знаю, — сказал Маленький Билли, — премилая песенка!

— Я могу ее спеть, — сказала мисс О'Фиррэл, — хотите?.

— О, конечно, если вы будете так любезны.

Мисс О'Фиррэл бросила окурок на пол, продолжая сидеть на помосте скрестив ноги, положила руки на колени, широко расставила локти, посмотрела в потолок с нежной, сентиментальной улыбкой и запела трогательную песню:

Ты помнишь Алису, мой старый Бен Болт?..
И темные волны кудрей…

Подчас слишком глубокое и горестное не вызывает слез, а слишком карикатурное и смешное не вызывает смеха. Так было и с пением мисс О'Фиррэл.

Из ее широкого рта лился поток звуков не оглушительных, но столь мощных, что казалось, они льются отовсюду, отзываясь эхом во всех уголках мастерской. Она приблизительно следовала за рисунком мелодии, повышая и понижая голос в нужных местах, но так отчаянно фальшивила, что это была не песня, а бог знает что! Она все время как бы сознательно уклонялась от правильного мотива и ни разу не взяла ни одной верной ноты даже нечаянно — по-видимому, у нее совсем не было музыкального слуха. Она была лишена его, хотя и обладала чувством ритма.

Она кончила петь. Воцарилось неловкое молчание.

Слушатели недоумевали, не зная, пела ли она всерьез, или в шутку. Можно было предположить, что она издевалась над Свенгали за дерзко исполненную им песенку о студентах. Если так, то она великолепно отплатила ему той же монетой, и в больших черных глазах Свенгали зажегся мстительный огонек. Он сам так любил насмехаться над другими, что терпеть не мог, когда смеялись над ним, — он не выносил насмешек!

Наконец Маленький Билли сказал:

— Благодарим вас. Превосходная песня.