Трильби

Сначала он находил их чрезвычайно приятными, какими и в самом деле так часто бывают эти изящные, любезные, веселые, добродушные стоики и варвары, манеры которых столь же непринужденны и просты, как их мораль — но несравненно лучше ее! — и очарование которых состоит в том, что они умеют купаться в золоте — когда оно у них есть — так, что его дурной запах к ним не пристает. Да, они грациозно переносят свое богатство и еще более грациозно — его отсутствие; этому искусству должна еще научиться наша новая торговая и денежная аристократия, еврейская или христианская, которая всюду непреодолимо проталкивается вперед и вверх как у нас, так и за границей.

Затем он обнаружил, что, сколько бы с ними ни общаться, все равно не станешь равноправным членом их общества, разве только сочетавшись браком с какой-нибудь засидевшейся в девицах дурнушкой их круга! Но и в этом случае, как я слышал, не всегда бывает сладка жизнь для человека, пришедшего извне. Билли понял, что вовсе не хочет принадлежать к их кругу, особенно такой ценой, и что частое общение с ними может так же надоесть, как и все остальное!

Притом он нашел их среду весьма разнокалиберной. Между ними были люди хорошие, скверные и средние, не всегда разборчивые во вкусах, ибо они принимали порой у себя странных личностей только для того, чтобы немного позабавиться, и потому никак не следует считать за особую честь их капризное благорасположение, если только вообще можно такими вещами гордиться.

А чего стоило их непостоянство!

Вообще он пришел к заключению — или так ему казалось, — что люди умны, терпимы, учтивы, изысканны, или, наоборот, ограниченны, наглы, хвастливы, грубы и вульгарны, красивы или уродливы, грациозны или неуклюжи, скромны или высокомерны независимо от того, к какому классу общества — высшему или низшему — они принадлежат.

Красивые молодые женщины, научившиеся писать миленькие пейзажики с заросшими плющем руинами в отдалении, вели с ним технические беседы о живописи, как если бы находились на одном с ним художественном уровне, несмотря на разделявшую их пропасть.

Отталкивающие старые прелестницы (костлявые или тучные) с непозволительно обнаженными шеей и плечами, от которых его тошнило, покровительствовали ему, давали благие советы, рекомендовали соревноваться с мистером Бакнером как в отношении живописи, так и в отношении манер, потому что мистер Бакнер был единственным «джентльменом», писавшим картины за деньги, и сулили ему одинаковый с ним успех!

Время от времени его сердце покоряла какая-нибудь милая приветливая старушка вроде вдовствующей леди Чайсельхорст своей любезностью, грацией, знанием Жизни, нежной женской симпатией или какая-либо молодая дама, как, например, обворожительная герцогиня Тауэрская, своей красотой, остроумием, веселостью. Она проявляла родственный интерес ко всему, что он делал, и отдаленно и смутно напоминала ему Трильби, несмотря на всю разницу в их положении.

Но и в менее высоких сферах он встречал таких же милых особ, старых и молодых, с еще более возвышенными идеалами. При этом общение с ними было более непринужденным, так как между ними и художником не лежало глубокой классовой пропасти. В этой среде никто не пытался ему покровительствовать; как мужчины, так и женщины ограничивались тем, что проявляли к нему уважение, ценили его талант и тонко льстили ему, а престарелые красавицы, чья весна расцветала в дни Ватерлоо, прикрывали надлежащим образом свои исторические руины.

На самом деле, хотя это может показаться невероятным и даже противоестественным, он устал от великих мира сего раньше, чем успел им надоесть, благодаря чему избежал многих огорчений; он перестал появляться на модных светских раутах и разного рода приемах, за исключением одного-двух домов, где его особенно любили и принимали ради него самого. Он продолжал бывать, например, у лорда Чаусельхорста на Пикадилли, в чьем доме «Лунные часы» нашли приют на несколько лет раньше, чем попали в место последнего успокоения — в Национальную галерею; бывал он у барона Стоппен- гейма, на Кэвендиш-сквере, где многочисленные прелестные акварели, подписанные У. Б., занимали почетное место на раззолоченных стенах, и в роскошных холостяцких аппартаментах мистера Мозеса Лайона, торговца картинами на Аппер-Кондуит-стрит, ибо Маленький Билли (хотя мне и очень жаль говорить это о герое моего романа) умел прекрасно вести свои материальные дела. Бесконечно малая капля неукротимой древней восточной крови, которая текла в его жилах, неукоснительно вела его по правильному пути в этом отношении, и он не только не сбавлял ни пенса с цены, которую назначал за картину, но имел дело только с теми, кто мог эту цену заплатить.

Ему нравилось зарабатывать как можно больше денег, чтобы тратить их по-царски на щедрые подарки матери и сестре, которые стали жить несравненно лучше благодаря его быстрым успехам. Мир не знал более великодушного сына и брата, чем Маленький Билли, чье израненное сердце больше не способно было любить!..