Трильби

К концу вечера в зале появился высокий, смуглый, красивый иностранец со свернутыми нотами в руках. Его приход вызвал большое оживление; со всех сторон и на всех языках слышалось без конца: «Вот Глориоли!» Прекрасные дамы, жены послов, знаменитые красавицы, все женщины вообще теснились вокруг него, осыпали его комплиментами, награждали улыбками, всячески проявляя свое восхищение. Эти «принцессы, баронессы, высокомерно равнодушные аристократки», как говорил Свенгали, в присутствии Глориоли чрезвычайно быстро утратили и свое высокомерие и свое равнодушие!

А Глориоли неторопливо взошел на эстраду, его аккомпаниатор сел за рояль. В руках у певца были ноты, но он ни разу не взглянул на них. Он смотрел на красивых женщин, строил им глазки и улыбался; и вот из его полуоткрытых влажных толстых губ, которые он, перед тем как запеть, всегда облизывал, полились такие дивные звуки, что едва ли вы когда-либо слышали подобные от женщины, мужчины или мальчика! Он умел петь высоко и низко, тихо и громко. Не только слушатели, принадлежавшие к разряду легкомысленных, были заворожены его пением, как этого от них и следовало ожидать, но даже глубокомыслящие особы, захваченные врасплох, потрясенные, ошеломленные, всячески деморализованные и низведенные до простого естества, не могли скрыть своего восторга!

И Себастьян Бах (особенно любимый всеми по-насто- ящему большими музыкантами, а также, увы! многими чопорными невеждами, ничего не смыслящими в музыке, не знающими ни единой ноты, ни одного мотива) был совершенно забыт! Но кто же, кто выражал самый большой восторг по поводу пения Глориоли? Двое настоящих музыкантов, исполнявших в этот вечер Баха! Ибо они по крайней мере сохраняли широту взглядов всегда и при всех обстоятельствах и любили все прекрасное искренне и до глубины души, в чем бы оно ни находило свое выражение.

Глориоли пел простенькую песенку, живую и грациозную, почти достойную слов, напйсанных бессмертным Мюссе. Я так люблю эти строфы, что не могу удержаться от искушения процитировать их, это доставляет мне такое удовольствие, будто я сам их сочинил:

Привет, Сюзон, цветок лесной,
Ты хороша ли, как бывало?
Гляди, вернулся я домой,
По свету побродив немало.
Я шел по всем путям земным,
Я сам любил и был любим,

Но то, что было,
Не будем вспоминать теперь, —
О друг мой милый.
Открой мне дверь!

Я помню дней весенних цвет,
Когда глаза ты опустила
И скромно мне сказала:
«Нет, Моя пора не наступила!»
Увы, тогда я ждать не стал,
Ужель теперь я опоздал?

Но то, что было,
Не стоит вспоминать теперь.
О друг мой милый,
Открой мне дверь! [20]

Когда выступал Глориоли, вам казалось, что в сравнении с ним все певцы в мире достойны лишь жалости.

В тот вечер больше никто не пел. Глориоли устал, а петь после него ни у кого не хватило наивности или смелости.

Возможно, кое-кто из моих читателей помнит эту певчую птицу Глориоли, промелькнувшую как метеор. Не будучи профессиональным певцом, он иногда снисходительно соглашался выступить за сотни гиней в залах великих мира сего, но он пел во много раз лучше, просто из одной любви к искусству в студиях своих друзей.

Глориоли — самый высокий, красивый и представительный из всех евреев, один из сефардимов [21] (вернее, один из серафимов) — приехал из Испании, где был младшим компаньоном крупной фирмы Моралес, Пера- лес, Гонзалес и Глориоли. Они были виноторговцами из Малаги, и он путешествовал как представитель своей фирмы, вина которой были превосходны и имели большой сбыт в Англии. Но за месяц, который он провел в Лондоне, голос его принес ему гораздо больше золотых, чем его товар, так как испанские вина имели себе равных — да не прозвучит это клеветой на них! — но подобного голоса не было ни у одного мужчины во всем мире, как не было и певца законченнее, чем Глориоли.

Так или иначе, на Билли пение его подействовало сильнее любого вина; перед этим в течение многих дней он бредил одним Глориоли и теперь так щедро выражал свое восхищение и благодарность, что тот почувствовал к Маленькому Билли искреннюю, симпатию (особенно когда узнал, что его юный и пылкий почитатель один из известнейших художников Англии). В знак своей приязни к Билли он доверительно поведал ему за ужином в этот вечер, что каждое столетие имеет своих двух соловьев — только двух! — мужчину и женщину, певца и певицу. И вот в наш девятнадцатый век, он, Глориоли, и есть тот самый соловей!

— Я охотно этому, верю! А женщина, певица, так сказать «соловьиха», кто она? — спросил Маленький Билли.