Тут между супругами завязалась оживленная дискуссия по поводу достоинств мэра, с одной стороны, и знаменитого художника, почетного члена академии, с другой. Три англичанина на время были забыты. Когда мадам Винар наголову разбила своего мужа, что заняло не очень много времени, она снова обратилась к друзьям и сообщила, что открыла лавку подержанных вещей: «Вы ее сами увидите!»
Да, мастерская уже три месяца, как сдается. Не хотят ли они взглянуть на нее? Вот ключи. Они, конечно, предпочтут пойти туда одни, без провожатых: «Я понимаю. Там вас ждет сюрприз». А потом они должны обязательно вернуться, выпить стаканчик и посмотреть ее лавку.
Они поднялись наверх и вступили на старое пепелище, где провели столько счастливых дней и где один из них был так несчастлив!..
Оно действительно очень изменилось. Без признаков мебели, пустая, убогая и грязная мастерская являла собой плачевное зрелище запустения, разгрома и профанации. Воздух был затхлый, сквозь давно не мытые стекла с трудом можно было разглядеть новые строения на противоположной стороне улицы; пол находился в ужасном состоянии.
Стены были сплошь покрыты карикатурами углем и мелом с более или менее разборчивыми подписями; большей частью пошлые, грубые и вульгарные, они не представляли никакого интереса для трех англичан.
Но среди них (трогательное воспоминание!) они увидели под стеклом в раме, вделанной в стену, эскиз левой ноги Трильби, тот самый, который когда-то нарисовал цветными карандашами Маленький Билли. Набросок так хорошо сохранился, будто его сделали только вчера! Под ним стояло: «В память о Трильби. Рисовал У. Б. (Маленький Билли)». А ниже на куске пергамента большими буквами были выведены такие строфы:
Глубоко вздохнув всей своей могучей грудью, Таффи, не дыша, читал «характерные для французов вирши» (как он отозвался потом об этой трогательной маленькой поэме). Он весь трепетал от нежности, жалости и милых сердцу воспоминаний и, задыхаясь, твердил про себя: «Дорогая, дорогая Трильби! Ах, если б только ты любила меня, я бы не допустил, чтобы ты меня покинула, ни за что на свете! Ты была предназначена мне!»
Вот в чем заключалось «романтическое прошлое» Таффи, как, конечно, давно догадался читатель.
Лэрд был глубоко растроган и не мог говорить. Любил ли он тоже Трильби? Любил ли он вообще когда-нибудь? Он не сумел бы на это ответить. Но он думал о приветливом нраве Трильби, о ее бескорыстии, жизнерадостности, о ее невинной ласковости, забавной и шаловливой грации, ее умении заполнять все своим присутствием. Он вспоминал, как прелестно она выглядела, как мягко звучал ее голос. Он понимал, что ни одна из встреченных им в жизни женщин не могла идти в сравнение с этой бесприютной странницей, этой длинноногой, веселой гризеткой из Латинского квартала, гладильщицей тонкого белья, «бог знает кем»!
«Черт бы их всех побрал! — воскликнул он мысленно. — Нужно было мне самому на ней жениться!»
Маленький Билли молчал. Он чувствовал себя еще более несчастным, чем за все последние пять долгих лет, при мысли, что способен с сухими глазами, с ровным пульсом глядеть на такое потрясающее напоминание о самом заветном. И по меньшей мере в тысячный раз он холодно и бесстрастно подумал, что лучше было бы ему давно лежать в могиле.
У друзей были слепки рук и ног Трильби и ее фотографии. Но ничто не могло бы с такой силой вызвать в памяти пленительный и милый образ Трильби, как этот маленький шедевр, сделанный рукой настоящего артиста, этот волею судьбы запечатленный миг счастья! «В нем вся Трильби, — нельзя допустить, чтобы рисунок погиб», — подумал Лэрд.