Трилобиты: Свидетели эволюции

Для человека думающего, ищущего в жизни смысл, наука тем, быть может, привлекательна, что дает обещание бессмертия, правда, не совсем обычного. Другие обещания посмертного существования в наше нерелигиозное время подрастеряли свою убедительность. И если нравственные добродетели сами по себе являются наградой, то наградой научным добродетелям становится вечность — обещание, что вы меняете мир к лучшему. Самый очевидный и простой пример — когда исследователь навсегда дает свое имя новой идее или открытию: болезнь Крейтцфельда-Якоба, синдром Аспергера, принцип неопределенности Гейзенберга, комета Галлея. В биологии и палеонтологии название вида навсегда прикрепляет к себе имя человека, описавшего этот вид и давшего ему название: например, трилобиты Illaenus katzeri Barrande или Balnibarbi erugata Fortey подарили нам чуточку бессмертия. В других областях науки происходит то же самое, может, не так прямо. Смерть, конечно, не обманешь, но открытия, сделанные, пока мы дышим, вполне способны пережить бренное тело.

Я думаю, что на примере трилобитов можно наглядно увидеть творческую часть научного процесса. В исследованиях по ядерной физике или физиологии задействованы тысячи ученых. Открытия там совершаются постоянно, и они то и дело заставляют пересматривать наши представления. Мне рассказывали, что журнальные публикации в этих областях через десять лет едва ли кто вспомнит. Ученые не успевают следить за тем, что делают их коллеги, не говоря уже о глубоком изучении научного исторического наследия. История выбрасывается за борт, как ненужный балласт, мешающий удержаться на передовой. В то же время, чтобы не сталкиваться с высокой конкуренцией и справиться с техническими трудностями, ученым приходится очень узко специализироваться. Выпустите мяч на секунду из поля зрения, и — раз! — кто-то уже бежит с ним дальше. Совсем иначе с трилобитами: сама их древность позволяет не спеша разбирать историю во всех подробностях. Мы с одинаковой легкостью находим общий язык с доктором Ллуйдом из XVII столетия, с современниками Линнея из XVIII или с Уолкоттом и Баррандом из XIX в. Открытия прошлого века естественно перенимали знания предыдущих столетий, не совсем плавно, конечно, потому что дорога открытий всегда состоит из рывков и остановок. Так, Гарри Уиттингтон не открыл бы подробности личиночного развития трилобитов, не будь у него достойных предшественников, таких как сэр Джеймс Стабблфилд или профессор Бичер. Мы постоянно обращаемся к прошлому; библиотека — именно то место, где отдается дань прошедшим до нас. Литература о трилобитах не стареет. И хотя в нашей паутине знаний трилобиты оттеснены на окраины, они чувствуют те же подрагивания и отзываются на те же сигналы, что и науки, находящиеся в центре внимания. История трилобитов говорит о том, что прошлое изменяемо и что, совершив открытие, мы переписываем исторические сюжеты. Палеонтолог призван создать прошлое заново. Есть ли задача более ответственная для воображения ученого!

Некоторые до сих пор считают, что наука и искусство суть вещи противоположные. Первое расчленяет, второе складывает.

В 1950 г. Чарльз Перси Сноу, писатель и государственный деятель, подчеркнул этот разрыв знаменитым термином «две культуры». Взгляды Сноу имели длинную родословную, отсылавшую нас, например, к мистику, поэту и художнику Уильяму Блейку, а также и к тем, кто противился «экспериментаторскому» подходу, которому покровительствовало британское Королевское общество XVIII столетия вместе с учеными западного мира. Предполагалось, что художник с помощью воображаемых материй докопается до истин более великих, чем одержимый ученый, который отрывает крылышки бабочке, чтобы разгадать ее секрет. Позиция критика предельно ясно выражена в стихотворении Эдгара Аллана По:

Наука! Ты — дитя Седых Времен!
Меняя все вниманьем глаз прозрачных,
Зачем тревожишь ты поэта сон,
О коршун, крылья чьи — взмах истин мрачных![55]

И что же тогда палеонтология, если не «дитя седых времен»? Без этого она теряет всякий смысл.

В этой книге из главы в главу я переносил образ «внимательных прозрачных глаз», чтобы через него пришло понимание трилобитового мира; также этот образ у меня связан с ученым, вглядывающимся в окаменелое животное, чтобы вдохнуть в него жизнь: глаза в глаза, не мигая. Мы вглядываемся — значит, мы познаем. Но тем не менее все наше знание я считаю материалом, из которого лепит художник. Даже самое незначительное научное открытие приносит радость, и истина блестит и трепещет радужными крыльями махаона.