Трилогия о Мирьям

В самый неподходящий момент вспомнилась эта неуместная строчка из псалма. Откуда у эстонской сосновой опушки такое странное название?

Лийнины глаза раскраснелись, и щеки взмокли от слез.

— Ты смеешься, Анна? — шепчет она испуганно.

Неужели я смеялась? Под звуки труб делаю губами движение, будто отвечаю Лийне. Но даже с Лийной мне не хочется поделиться этой мгновенной горячей волной, пронесшейся и погасшей в моем теле, запрессованном в ледяной панцирь.

Остались лишь бесстрастный песок, грустный вереск и пожелтевшие хвойные иглы… Слышатся какие-то угловатые слова и гулкие речи. Это им, для кого в городском парке разверзли землю.

Можно было бы тут же, на этой вот Ливонской площади, развести костер и сказать: идите и обогрейтесь, люди. Вспомните, что погибшие до последних дней своих ощущали такую же сырую и тусклую декабрьскую погоду. Взгляните на мощное пламя костра! Они жили горячо и умерли стоя. Вспомните о тепле, которым они делились с ближними. Не забывайте, это они зажгли в своем народе революционную искру. Люди, идите и грейте у огня свои руки…

Лийна рядом вздрагивает.

— Что с тобой?

— Посмотри, кто выступает!

Вижу коренастого мужчину в синем пальто и зеленой фуражке. У него крупные черты лица, когда он говорит, широко растягиваются толстые губы. Правую руку, сжатую в кулак, держит перед грудью, в этот момент он говорит о злодействе белых палачей, которые погубили лучших сынов эстонского трудового народа.

— Миронов! — шепчет Лийна.

— Какой Миронов? — Я сразу не поняла.

— Ми-ро-нов, — по слогам повторяет Лийна.

Прижимаю Лийнин локоть к своему боку.

— Ну и что?

— Я боюсь, — бормочет Лийна и не сводит взгляда с выступающего.

— Какое тебе сейчас до него дело?

— Есть.

И тут все приходит в движение. Звуки похоронной музыки, заглушаемые шумом моторов, начинают вибрировать. Грузовики страгиваются с места. Красные гробы плывут над людскими головами к центру города.

— Антон, брат, — вздыхает Лийна, вытирая уголки глаз, — насколько бы все было яснее и легче с тобой.

Мой Антон, повторяю я в мыслях, насколько с тобой мне было бы все яснее и легче.

Замечаю Миронова, который, оглядываясь, ищет кого-то в толпе.

Окоченевшие от долгого стояния и холода ноги скользят по булыжнику. Опираюсь на Лийну, взгляд у нее отсутствующий, и она легко позволяет вести себя вперед.

— Миронов вроде кого-то ищет, — говорю я Лийне, так как все время не упускаю из виду зеленую фуражку.

— Уйдем! — в замешательстве шепчет Лийна.

Прибавляем шагу. Перебираемся на тротуар, некоторое время идем наравне с последним грузовиком, на котором стоит двенадцатый гроб, затем сворачиваем в неожиданно пустынный и ветреный проулок. Вдоль берега реки доходим до моста. Над серой водой словно поднимается пар. Отсюда уже недалеко и до Лийниной тетки, в доме которой мы остановились.

Добрая старушка разогрела для нас чайник; достав из чулана банку с вареньем и видя, что настроения разговаривать у нас нет, она не стала докучать нам расспросами.

Лийна забирается в задней комнате с ногами на диван, прикрывает ноги подушкой, на которой вышиты колокольчики, и зовет меня к себе.

— Тетя! — кричит она в кухню. — Нет ли у тебя вина, мы страшно продрогли!

Тетя приходит с бутылкой и рюмками, разглаживает заскорузлыми пальцами скатерть на столе и понимающе улыбается нам. Затем исчезает на кухне, закрывает за собой дверь и начинает громыхать посудой.

— Наливай! — приказывает с дивана Лийна.

Она одним залпом осушает рюмку, делает глубокий вдох и повторяет:

— Наливай! Боевая старуха эта тетка моя! — говорит Лийна, побалтывая между пальцами пустой рюмкой.

— Человек! Держит дома вино.

— Что тебя еще связывает с Мироновым?

Лийна оглядывает меня затуманенными глазами.

— Боюсь, что твоему разуму этого не постичь.

Еще раз наполняю протянутую мне рюмку.

— Ах, все равно, думай что хочешь. Из меня получилось… Знаешь, мерзкое слово, язык не поворачивается, чтобы сказать! Миронов забрался сегодня на трибуну, потому что знал: я приеду сюда. А вообще-то он причалил к таллинской гавани, бросил там якорь. И вовсе не затем, что его пленили чары старого ганзейского города.

— Чушь несешь!

— Все мы становимся жертвами своего простодушия… — продолжает Лийна.

Словно против воли, она протягивает мне свою рюмку.

— Какая прелесть пропустить глоток! Душа высвобождается, будто ореховое ядро из скорлупы, по телу расходится тепло, и ты можешь говорить обо всем с таким же спокойствием, как говорят сегодня о какой-нибудь Пунической войне. Добрая рюмочка, знаешь ли, даже лучше, чем переспать с мужиком.

— Эта история с Василием совсем выбила тебя из колеи.

— Оно конечно…

Невольно бросаю взгляд на улицу, смотрю сквозь занавеску с вывязанными розами.

Лийна замечает и вдруг начинает смеяться:

— Маленький, тихий Пярну… Здесь господствует ясный и возвышенный революционный восторг. Торжественно слушали речи собравшиеся на митинг люди, с искренним благоговением провожали они взглядами красные гробы.

— И Антона тоже, — добавляю я.