Трилогия о Мирьям

Сама не понимаю, как мои пальцы вцепились в плечи сидевшей передо мной женщины. Она испуганно оглянулась и попыталась освободиться от моих рук.

— Кого он назвал последним? — зашептала я в лицо женщины.

Та произнесла две незнакомые фамилии.

Я повела отрицательно головой.

Тогда женщина назвала имя Антона.

Мои ослабевшие руки грузно повисли. Женщина впереди снова повернулась к трибуне.

Лампочки в люстре померкли и остались лишь тлеть красными угольками. Когда вновь стало светлее, я увидела, что рядом стоит Кристьян. Он не прошептал ни слова, даже не посмотрел в мою сторону, он просто стоял рядом со мной.

Без него я, наверное, и впрямь бы рухнула в том зале на пол.

Великодушие его в тот вечер позднее словно бы обязывало меня. По какому-то молчаливому, само собой разумеющемуся согласию мы снова сошлись в двадцать седьмом году — к этому времени исполнилось точно восемь лет нашего официального брака.

Вроде бы нас связывало нечто большее, чем давняя совместная жизнь, — год до ареста.

Вдруг замечаю, что Кристьян тоже смотрит в окно.

Влажные от росы толевые крыши поблескивают, за окнами еще висит сумеречная пелена.

— Уже утро, Кристьян, — выдавливаю я с сожалением.

— Надо собрать вещмешок, — говорит он. Подходит к ведру и пьет из ковшика вчерашнюю тепловатую воду.

Флюгер над домом скрипит. Этот первый порыв ветра на восьмом дне войны словно бы велит отставить все личное, все незначительное, не имеющее никакого веса, в то время как свинец разрывает воздух и дымные комочки зенитных разрывов лепят в небе неестественные облака.

Вечером того же дня Кристьян еще раз возвращается домой. Он беспокойно ходит из кухни в комнату и снова возвращается на кухню, шаг по-военному тяжелый. Закрывая глаза, пытаюсь представить, что война окончилась и что Кристьян вернулся домой насовсем, что мы стоим возле нового начала.

Говорим мало, но, несмотря на это, у нас никогда раньше не было такого ощущения полной слитности.

Мы были изнеможенными и полусонными в этой жаркой ночи, очарование ее казалось нескончаемым.

Утром, вскоре после восхода, Кристьян снова направляется на сборный пункт, туда, где ему прошлым вечером подарили эту ночь. Я иду провожать.

Вцепляюсь Кристьяну в руку. Плачу навзрыд, без стеснения.

Лицо Кристьяна дышит глубоким спокойствием.

Сколько лет мы жили половинчато, не понимая того, что мы значим друг для друга.

12

Она успокоилась и, видимо, забылась во сне.

Сказать по правде, и мне тоже следовало бы поспать, но тело — оттого что я сидела в кресле с высокой спинкой— расслабилось, в пальцах уже не было силы, чтобы ухватиться за резные подлокотники, подняться и где-нибудь прилечь.

Вестей от Рууди нет, позавчера ушел на сборный пункт Арнольд, где-то за Пяэскюла на оборонительных работах находится его жена, и детей увезли к каким-то знакомым в Нымме.

Все куда-то исчезли, и Юули осталась на моем попечении.

До сих пор меня гнетет чувство вины — удручающая была картина, когда, взломав замок, я увидела беспомощную Юули, которая лежала на ковре, — уже полтора дня без еды, без всякого ухода, в полном одиночестве.

В бешеной спешке последних дней, говоря по совести, я как-то забыла про нее. Озабоченная дворничиха, это она остановила меня на крыльце и с тревогой сказала, что надо все-таки посмотреть, может, хозяйка уже и ноги протянула, не видать, чтобы выходила.

Какой Юули была жалкой! Перекошенный рот не мог выдавить даже слова — ну что ж, не впервые мне возиться с парализованными.

Доктор сказал, что произошло кровоизлияние в мозг.

Арнольда она провожала еще на ногах. Я тоже побежала к воротам, где Юули чуток задержалась с сыном. Долгие рукопожатия, и все то же, сопровождающее расставание, чувство, что осталось недосказанным нечто очень важное.

Беспокойными были эти последние несколько дней. Доныне в подсознании живет ощущение, будто я должна немедленно окунуться в бурлящий водоворот свиданий, проводов, речей и окончательных решений. Беспредельно важным казалось мне и вчерашнее событие, — весомым, быть может, роковым, возможно, поворотным для его участников, и вместе с тем осталось впечатление какой- то несвязной суматохи.

Может, меня потому и гнетет все недавнее, что дальнейшее не зависит от моих намерений, что я вынуждена сидеть возле больной Юули, смачивать ей из чайника губы, подкладывать судно, варить жидкую кашу и растирать больную по утрам и вечерам мокрым полотенцем.

Надолго ли?

Немцы приближаются, у меня есть задание, и я не могу оставаться здесь.

Но и Юули нельзя бросить одну.

Неужели и впрямь все мои усилия пойдут насмарку?

Подобно рытью окопов в городском парке?

Там, в окружении лип и осин, в заросшем травой квадрате колышками наметили зигзагообразные контуры убежища и неделю назад начали копать. Привезли бревна и доски, которыми собирались накрывать траншеи. Вязкая почва взметывалась насыпями, и на глазах возникало углубление.

Работа спорилась, никто не унывал и не плакался из-за мозолей — главное, что получится крепкое и вместительное убежище, того и гляди, окажется крепче бетонированного подвала.