Трилогия о Мирьям

— Так если бы отец пришел с голыми руками, — подыскивает Мирьям себе оправдание и хмурит брови, — все бы стали над ним смеяться. Ну вот, стоит он посреди дороги, совсем как жена Лота, которую превратили в соляной столб, и тут я увидела, что на крыльце аптеки торчит старушка с целой корзиной красивых астр, ждет покупателей. Собрала она такой разный-разный букет. Я пошла, чтобы немножко проводить папу. Остановился он перед какой-то дверью и попросил, чтобы я отдала ему цветы. Я, конечно, тут же поняла, что нельзя его пускать на именины, там ведь пьют.

— А отец не рассердился?

— На улице ремнем не стегают. Это дома детей порют, — небрежно заметила Мирьям.

— Что же потом было?

— А потом было так, что я вспомнила одну кинокартину, которую еще с дедушкой смотрела. Там тоже справляли именины, и те, которые хотели поздравить, посылали цветы. Вот я и предложила отцу, чтобы он отослал астры с посыльным, а если мальчишки на побегушках нет под рукой, то можно и девчонку послать. Папа страшно нахмурился и неохотно сказал: «Анете Аллик, квартира шесть». Я бегом по лестнице вверх, но не сразу позвонила, а сперва разделила букет на две половинки. Одну в портфель, другую — в руки. С какой стати этой мадам Аллик столько цветов?

— Верно, — согласилась я.

— Ничего не скажешь, барышня она красивая, это точно, — с одобрением подтвердила Мирьям. — На шее у нее сверкал какой-то камешек, я даже засмотрелась. Ну, сказала, что здравствуйте, и книксен сделала, пусть она и совсем чужая барышня. Спросила, она на самом деле барышня Анете Аллик или нет. И отдала ей астры. Барышня подняла брови высоко-высоко и стала спрашивать, кто послал эти цветы. Я взглянула вниз по лестнице, папа стоял далеко на улице, и тогда соврала, сказала, что это господин Ватикер послал.

— Господин Ватикер?

— Барышня тоже удивилась! И тоже сделала большущие глаза, да еще и повторила: господин Ватикер?

Тут Мирьям надула щеки, нарисовала руками перед животом округлости и пояснила:

— Это я так барышне показала. Сказала, что у господина Ватикера огромные золотые часы, с целую брюкву, и еще он носит эту брюкву в кармане жилетки, может, барышня вспомнит такого. Анете Аллик громко рассмеялась. Так я и не поняла, знает она господина Ватикера или нет. Сбежала я по лестнице вниз, и мы пришли с отцом домой. За воротами я отдала ему из портфеля астры — я же знаю, что маме нравятся цветы.

— Ватикер… — невольно повторила я.

— Да, — поспешила Мирьям закончить свой рассказ, — отец немножко потрепал меня за волосы, но астры все же отнес маме. Уж как она радовалась! Я же знаю, как мама любит цветы.

От одного имени Ватикера по телу пробежал холодок, будто я вдруг очутилась на сквозняке. Каким-то обращенным в настоящее чувством я слышала, как непоседливая Мирьям барабанила пятками по ножкам стула.

— Ты это здорово проделала, — посчитала я за надобность похвалить.

— Я тоже так думаю, — согласилась Мирьям.

— Ты веришь, что Ватикер на самом деле существует? — спросила я через некоторое время.

— А то нет! — ответила она, уже сорвавшись с места и держась за ручку двери.

Мирьям и не подозревала, какую она новость мне принесла.

Родственные отношения вдруг сразу обрели новую окраску. Именно через прошлое взрослых дети особенно быстро обретают зрелость. Не важно, что они не осознают своей ответственности перед прошлыми взаимоотношениями, они все же связаны с ними. Внешние проявления лишь позднее обретают свое определенное содержание. И дети перенимают у взрослых их симпатии или антипатии. Безотчетная неприязнь девочки по отношению к Ватикеру превратила ее в моего косвенного союзника.

Словно бы дети жили уже задолго до своего рождения и принимали участие в минувших событиях.

С этого дня меня охватило неодолимое желание увидеть Ватикера.

Нужно только обрести внутренний покой.

Кристьяну я не посмела сказать о Ватикере.

Иногда он бывает слишком поспешен.

Если действовать наскоком — можно здорово ошибиться.

Да, безусловно, я уже освободилась от обиды, от той ядовитой неприязненной дрожи, которая охватила меня, когда нас с Лийной исключали из партии.

Задним числом, когда улягутся страсти, все можно прекрасно объяснить.

Падение Трудовой коммуны в Эстонии, трагедия декабрьского восстания таллинского пролетариата, а между этими событиями — бесконечно горькая утрата Кингисеппа[4], — естественно, вызывали стремление отыскать виновных. Неистовые споры, запутанные расхождения между бывшими товарищами по борьбе, выявившиеся противники — все это создало обстановку, в которой проявлялась несправедливость и выносились непродуманные решения.

Мы с Лийной как раз кончали медицинскую школу, это было в декабре тысяча девятьсот двадцать пятого года.

На собрании том мои дружелюбные сотоварищи вдруг превратились в страстных прокуроров.

— Представьте себе, госпожа посещает главного консула буржуазной Эстонии, занимается какими-то имущественными делами, — с презрением говорили они обо мне.

Свалилось как гром средь ясного неба.

— Остановитесь, — крикнула Лийна, — кого вы обвиняете?

— Видели мы этих приспособленцев, — отрезали в ответ Лийне.