Трилогия об Иосифе Флавии: Иудейская война. Сыновья. Настанет день

Они вошли в дом. Дворец княгини Граптэ, заиорданской принцессы, некогда роскошно обставленный, имел теперь заброшенный вид, превратился в казарму. Бряцая оружием, шел Симон бар Гиора рядом с Иоанном через пустые комнаты, изучал своего спутника узкими темными глазами. Этот человек причинил ему столько зла – он захватил в плен его жену, чтобы выжать из него уступки, они грызлись друг с другом, как дикие звери, он ненавидит его, и все-таки он чувствует почтение перед хитростью другого. Может быть, Ягве и не простит этому Иоанну, что перед его алтарем из неотесанных камней, которых железо не должно касаться, Иоанн приказал из-под паломнической одежды извлечь мечи; однако это было дерзко, хитро, смело. Хмурый, но исполненный уважения, шагал он рядом с Иоанном.

Агнца жарили прямо на огне, как предписывал закон, целиком, голени и внутренности положили снаружи. Они прочитали предписанные молитвы, рассказы об исходе из Египта, они с аппетитом ели агнца, они ели его, как предписывал закон, с пресным хлебом и горькими травами, в память о горькой участи евреев в Египте. Говоря по правде, все эти казни, которые Ягве наслал на Египет, немножко смешны, если сравнить их с казнями, постигшими их самих, а римское войско, конечно, страшнее египетского. Но это не имело значения. Они сидели теперь вместе, в одной комнате, кое-как примирившиеся. И вино было хорошее, эшкольское вино, оно согрело их озлобленные сердца. Правда, лицо Симона бар Гиоры оставалось серьезным, но остальные развеселились.

После трапезы они подвинулись друг к другу, выпили вместе последний из предписанных четырех кубков вина. Затем оба вождя отослали женщин и приближенных и остались одни.

– Не отдадите ли вы мне и моим людям часть вашего оружия? – начал через некоторое время Симон бар Гиора серьезный разговор, недоверчиво, скорее требуя, чем прося. Иоанн посмотрел на него. Оба были измучены, истрепаны, озлоблены бесконечными усилиями, страданиями и огорчениями. «Как можно быть таким молодым и таким сердитым? – думал Иоанн. – Ведь нет и трех лет, как от этого человека исходило сияние, словно от самого храма».

– Вы можете получить все мое оружие, – сказал он искренне, почти с нежностью. – Я хочу бороться не с Симоном бар Гиорой, я хочу бороться с римлянами.

– Спасибо, – отозвался Симон, и в его узких карих глазах появился отблеск былой неистовой надежды. – Мы провели хороший пасхальный вечер, во время которого Ягве обратил ко мне вашу душу. Мы будем отстаивать Иерусалим, римляне будут разбиты. – Стройный и прямой, сидел он перед коренастым Иоанном, и теперь было видно, что он еще очень молод.

Узловатая крестьянская рука Иоанна Гисхальского играла большим кубком для вина. Он был пуст, а выпивать больше четырех кубков не разрешалось.

– Мы не отстоим Иерусалим, Симон, брат мой, – сказал Иоанн. – Не римляне будут разбиты, а мы. Но хорошо, что есть люди с такой верой, как ваша. – И он взглянул на него дружелюбно, сердечно.

– А я знаю, – страстно заявил Симон, – что Ягве дарует нам победу. И вы тоже в это верите, Иоанн. Для чего же иначе затеяли бы вы войну?

Иоанн задумчиво посмотрел на боевую повязку с начальными буквами девиза маккавеев.

– Не хочу спорить с вами, брат мой Симон, – сказал он мягко, – и говорить о том, почему моя вера в Иерусалиме не так крепка, как была в Галилее.

Симон сделал над собой усилие.

– Не вспоминайте о крови и пламени, разделивших нас, – ответил он. – Виноваты были не вы и не я. Виноваты ученые и аристократы.

– Ну, – фамильярно подтолкнул его Иоанн, – им-то вы задали перцу. Как сирийские канатные плясуны, прыгали они, эти господа ученые в длинной одежде. А старик-первосвященник Анан, державшийся в Великом совете с таким видом, словно он – сам разгневанный Ягве, лежал потом мертвый, голый и грязный и не был уже усладой для глаз. Вторично он из Зала совета вас уже не выбросит.

– Ну, – сказал Симон, и даже по его измученному лицу промелькнула улыбка, – вы, Иоанн, тоже были не из кротких. Вспомните, как вы ликвидировали последних отпрысков первосвященников – аристократов, а затем объявили первосвященником строительного рабочего Фанния и заставили глупого неуклюжего парня проделать всю церемонию облачения и прочее, – этого ведь тоже не приведешь как пример благочестивой жизни.

Иоанн ухмылялся.

– Не говорите ничего дурного про моего первосвященника Фанния, брат мой Симон, – сказал он. – Соображает он туговато, допускаю, но он хороший человек, и он – рабочий, а не аристократ. Он – наш. В конце концов, так уж решила судьба.

– А вы ей слегка не помогали в этом решении? – спросил Симон.

– Мы с тобой из одной местности, – рассмеялся Иоанн. – Твоя Кесария и моя Гисхала – недалеко друг от друга. Поди сюда, брат мой Симон, земляк мой, поцелуй меня.

Одно мгновение Симон колебался. Затем он раскрыл объятия, и они поцеловались.