Тринадцать осколков

— Плечи? — капитан понял, что она заметила его внутреннюю борьбу, ту схватку, которую он вел, расхаживая по комнате. Все было предельно ясно: девушка боится отцовского позора, она, наверное, могла бы жизнь отдать, чтобы быть равной со всеми. «Ну и пусть себе командует, — вновь нажал на Рубенова его истязатель. — Пусть, не трогай и молчи. Молчи! Она поймала на мушку врага, лютого врага Родины, осторожно, не мешай, иначе промахнется. Смотри, куда она целится. А-а, видишь, в черное сердце фашиста целится».

Она опять заметила, как задергались плечи у капитана, сказала:

— Контузия пройдет, товарищ капитан. Я тоже однажды была контужена. Неделю заикалась и ничего не слышала, прошло…

«А все же я обязан напомнить, что-то сказать», — с минуту он раздумывал, как вдруг тот, другой, Рубенов помахал перед лицом огромным кулачищем: «Попробуй только!»

— Кто вас ко мне послал? Кто?

— Майор Бугров.

— Уходите, — уже тише сказал он и повернулся лицом к окошку. — Уходите. Занимайтесь своим делом…

* * *

Машина бежала по горной дороге. В маленьком хуторке, прилепившемся к голой сопке, похожей своими очертаниями на какое-то странное животное, водителю потребовалось сменить закипевшую в радиаторе воду.

Акимов сошел подышать свежим воздухом. Со двора, обнесенного глухим дощатым забором, вышел лейтенант. Акимов присмотрелся к офицеру и опознал в нем Сукуренко. «Она, она, ах ты, Мариан, какой ты взрослой стала. Поди, и ордена уже имеешь?» Он хотел было окликнуть ее, но в это время шофер, грохнув канистрой, доложил о готовности продолжать путь.

Проскочили хуторок. «Нет, пожалуй, не имеет, не наградят, — продолжал размышлять Акимов о Сукуренко. — Побоятся — дочь расстрелянного врага народа». И как-то само собой пришло на ум: «Возьми да перечеркни неправду о комкоре Сукуренко, перечеркни! Ты же веришь, что комкор Сукуренко не мог быть немецким шпионом. Перечеркни!» Акимову стало стыдно, стыдно за то, что он без колебания идет на штурм немецкой крепости, на штурм, требующий огромного мужества и огромной ответственности за судьбы войск, за исход операции, а вот, пожалуй, не осмелится сказать Сталину всего одну фразу: «Комкор Сукуренко не мог быть немецким шпионом, я верю в него, мы вместе росли, вместе сражались за Советскую власть…» Одна фраза и сражение!..

О, это было страшное признание перед самим собой. Акимов даже пожалел, что повстречал этого маленького Мариана… Но эта же встреча — не последняя…

* * *

Мир Амин-заде проснулся от гула разорвавшегося снаряда. Он вскочил с постели, суматошно бросился к выходу и тут же спохватился — он не на переднем крае, а в летней хатенке с двумя маленькими оконцами. Заметив сидящего на полу Рубахина, Мир виновато улыбнулся, ожидая, что Рубахин сейчас подшутит над ним, но тот лишь покачал головой и молча продолжал рассматривать какой-то сверток. Амин-заде немного постоял в нерешительности, потом лег на свое место. Но спать уже не хотелось. Он приподнялся на локте, начал рассматривать спящего Мальцева. Сержант лежал на спине. Лицо его было усеяно маленькими капельками пота. На верхней губе Мир заметил сизоватый пушок, тоже покрытый бисеринками пота. Подумал: «Усы растут у Пети». О и попытался представить себе Мальцева с усами, и сержант предстал перед ним таким же вот, с юношеским лицом, но с черными длинными усами. Мир тихонько засмеялся, закрывая ладонью рот. «Жарко Пете», — снова подумал он и поднялся, чтобы открыть окошко. Потянуло прохладой, Мальцев пошевелился, перевернулся на бок, по-детски чмокая губами. Что-то очень доброе, приятное коснулось сердца Амин-заде, и он прошептал:

— Спи, спи, Петя, спи, малчик с палчик…

И опять ему стало смешно, смешно потому, что он вспомнил, как Мальцев работал в последнем бою автоматом и швырял гранаты в окопы гитлеровцев, покрикивал на пленных, нагоняя на них страх и смятение, как отвесил крепкий подзатыльник рослому гитлеровцу, промедлившему выполнить команду конвоира. «Малчик — львиное сердце», — восторженно заключил свои мысли Амин-заде и опустился на корточки к Рубахину.

В руках Родиона было женское платье, очень красивое, в черный горошек. Амин-заде это удивило. Он спросил:

— Ты откуда взял?

— Хорошее? — Рубахин потряс платьем.

— Откуда взял? — повторил Амин-заде.

— Жене отличный подарок. Я, Аминька, соображаю, что нравится женщинам. Богиней будет она в нем, в этом платье.

— Ты украл его? — выпрямился Амин-заде. Голос его был сухой, строгий.

Рубахин скривил лицо, в глазах сверкнули страшные искры, он готов был взорваться, но сдержался, прохрипел:

— Я же за такие слова могу ушибить! Родька не вор! — С силой втолкнул платье в мешок, но тут же вытащил его, аккуратно завернул в бумагу и осторожно, чтобы не смять, положил возле изголовья. Закурил, подошел к окошку.

— Бить тебя надо, Аминька, — сказал, не поворачиваясь к Амин-заде. — Она теперь держит ответ перед капитаном.

Мир не сразу понял, о ком говорит Рубахин:

— Кто ответ держит? Почему держит?

— Лейтенант Сукуренко… Нас вывели из боя, мы отдыхаем спокойненько, а ей каково? Соображаешь?