Тринадцатая Мара

– … но алтарь не ответил, а ведь бывали такие случаи в истории, когда он забирал. Если мара ошибалась так, что не исправить. А после Мариза поднялась. Ушла к себе…

Бабка замолчала, и Сидд впервые ощутил её печаль – ненавязанную, настоящую.

– Она перерезала себя… Я успела заговорить её вены в последний момент, успела сохранить ей кровь, затянула раны так, чтобы не видно. Я… приказала ей жить. Заставила. А вчера сказала искать самого сильного мужчину.

Старуха впервые посмотрела на Инквизитора прямо, и, хоть глаза ее были слепы, взгляд этот проник ему в душу.

– Быть может, ты видел её. Если так, передай, что бабушка её ищет.

Больше она не добавила ни слова. Поднялась медленно, тяжело оперлась на палку и зашагала прочь, забирая странные сдвиги пространства за собой, шепотки, светящиеся в воздухе руны.

Но Аркейн продолжал слышать речь уже в голове. Очень тихую, но различимую.

«Виновата ли линза в том, что существует? Виноват ли яркий луч в том, что падает на любую поверхность? Или же в трагедии повинен тот, кто совмещает линзу и луч под выгодным ему углом. А после пожар, катастрофа. Но виновата ли линза в том, что существует…»

Он так и сидел на лавке, хотя Веда уже ушла. Почему-то видел алтарь, у которого неделю лежала Мариза.

Так вот почему она так легко согласилась, когда он предложил отнять её силу.

Сидд понял, что замерз. Поднявшись со скамьи, он зашагал к дому.

«Виновата ли линза в том, что существует …»

Он смотрел на неё, сидящую в углу, долго. В ее глазах покорность – ни тени вчерашней злости. Хорошо, потому что, если бы она была, он продолжил бы пытать. Но она сделала то, что он хотел, чтобы она сделала – впитала всю черноту обвинений, она согласилась с ней, она приняла её. Единственный намек на дерзость заставил бы его убить.

Пятерня чужих когтей через лицо, след от удушья. Жалкая мара, неспособная смотреть на него прямо.

– Уходи, – бросил он глухо, зная, что, если не скажет этого сейчас, не скажет уже никогда. – Тебя ищет бабушка.

Пусть знает, что о ней просили, что за неё ходатайствовали. Что она сама ни за что и никогда не вымолила бы его прощения. Собственно, он и не простил.

И удивился, когда Мариза подняла на него глаза – в них застыло ее собственное решение, несмотря на разрешение уходить. И это решение шло вразрез с просьбой старой Веды отпустить. Она была готова нести наказание дальше – не играя, не притворяясь, – но, вместо того чтобы восхититься, он ощутил один из худших наплывов ярости.

– Вали отсюда, – процедил зло. Зловеще. – Вали, я сказал.

Плюнул напоследок черным – как на плесень, как на вонючую субстанцию на хорошем деревянном полу.

Пусть знает, что даже её убийством он мараться не будет, слишком много чести, слишком много внимания.

– Не люби, – приказал жестко, отменил собственное предыдущее колдовство – пусть ненавидит его до конца жизни – и прикрыл глаза, чтобы не видеть, как она, наконец сумев подняться, проходит мимо к выходу.

Тимми прав: Лиру этим не вернуть. Наружу вышла хотя бы часть гнева.

Пусть эта тварь идет, пусть уходит.

Глава 7

Три дня спустя

Мариза

Когда твое нутро выжжено напалмом, покрыто пеплом и лишь самый глубокий живой пласт натужно кровит под растрескавшейся землей из обвинений, мысли приходится выбирать осторожно. Любая, направленная не туда, станет ядовитым дротиком. А снова втыкать в себя вилки, пусть и воображаемые, мне не хотелось.

И потому – пена от кофе. Густая, местами горьковатая, местами сладковатая. Бархатная, плотная, ароматная. И облака в небе. Кьяра учила, что хорошее лечит. Я искала все то хорошее, что могла отыскать, сидя на лавке, чтобы впоследствии приложить целебной мазью хотя бы к сантиметру искореженной внутренней себя. Получалось плохо. Да чего врать, практически не получалось, но я целенаправленно держала внимание на стаканчике с кофе в руке и облаках. Что-то изменится однажды. Наверное.

Инквизитор забыл «включить» мою силу обратно. Обесточил, но на место все не вернул, и потому вот уже три дня я сидела на обезболивающих таблетках. Рука заживала медленно, все остальное, включая разбитое лицо, передавленную шею и смятые ребра, тоже.

Я ходила в кофейню, но за стойкой не стояла. Любой, кто увидел бы меня там, вызвал бы скорую, и мне хватило взгляда Элины, чтобы понять: вид у меня не просто плох – он ужасен.

Зато в заднем кабинете я пригождалась. Кто-то должен был разбирать бумаги, ставить подписи, совершать заказы. Когда я собственноручно мыла полы в подсобке, никто не осмелился задать мне ни единого вопроса: ни работники кухни, ни поставщики, ни даже уборщица, которую я временно лишила работы.