Тринадцатая пуля

Саболыч сидел глубоко задумавшись. Он просидел там, в парной, все время, что я пробыл в бане! Сидел так себе, прислонившись жилистой спиной к раскаленной деревянной стене и, закрыв глаза, о чем-то сурово думал. Крепкий старикан!

Я уже несколько раз выбегал из парной и с отчаянными, счастливыми воплями, поджав ноги, рушился в ледяные воды бассейна, уже, бросив мое размякшее тело на мраморную скамью, истязали мне спину и ноги отнятой у тех же пенсионеров мочалкой услужливые чекисты, а Саболыч все сидел и сидел, как приколоченный, на верхнем полке.

Не хватил ли его кондрашка, подумал я, но здоровая краснота, которой прямо-таки светилось костистое тулово Саболыча, говорила за то, что инвалид жив.

А когда он вышел из оцепенения и приступил к монотонному массированию боков и живота, стало ясно, что доминошник блаженствует.

После Сандунов я поехал на метро домой. Ах, надо бы было лететь в Переделкино, к Лидочке, но у меня не хватило духу. Я не был уверен в себе. Вернее, сомневался во всем.

Я ехал и думал, неужели у меня дома по-прежнему винегрет из злодеев и убийц?..

В метро было грязно: подгоняемые сквозняком, носились по перронам клочки газет и прочий мусор. В воздухе плавали запахи табачного дыма, грязной тряпки и машинного масла. Люди, одетые из-за непогоды в темные пальто, шли быстрым шагом, уставив глаза под ноги, а если смотрели по сторонам, то взгляды их были тревожны и темны.

В переходах — привычные попрошайки и несчастные с плакатиками, взывающими к состраданию. И музыканты.

Вдруг я почувствовал себя плохо. Сердце… Я встал у стены. Пережду немного, подумал я. Заодно понаблюдаю за жизнью подземной Москвы. Когда еще… Обычно всё спешишь куда-то…

Высокий субтильный очкарик, по виду выпускник консерватории, притащил в мраморное подземелье, в этот роскошный памятник сталинизму, древний контрабас с тусклыми лакированными боками.

Наивный музыкант, он печально глядел поверх голов проносящихся мимо москвичей и гостей столицы, пытаясь сыграть что-то энергичное, бравурное. Но деревянный монстр изо всех сил сопротивлялся и выдавал на гора такие тягучие, такие нудные звуки, от которых ныли зубы. А воображение рисовало волосатого людоеда, который с корявой палицей бредет по страшному лесу и воет от голода.

Подавали музыканту без энтузиазма.

Когда отставший от жизни контрабасист сделал передышку, партию продолжил пьяный полупролетарий, который, сидя на перевернутом вверх дном оцинкованном ведре, с отчаянной резвостью принялся наяривать на разбитой гармонике обожаемый народом вальс "Дунайские волны".

Старая кепка баяниста быстро наполнялась бумажными рублями и мелочью.

Как говорится, сюжет, наводящий на размышления…

Выйдя на "Смоленской", я зашел в гастроном и купил пива и всякой снеди, благо нынешнее время имеет и свои положительные стороны, и прилавки магазинов ломятся от съестного.

Как быстро мы забыли, что десятилетиями жили, давясь в очередях. Целые поколения прожили, простояв полжизни в затылок "последнего".

Что поделать с теми, митингующими? Ведь и они тратили свои силы в очередях. Господи! Простоять всю жизнь в очереди за едой! Что может быть унизительней? Но они все позабыли… И рванули на площадь — слушать ненормальных ораторов, зовущих вернуться туда, где воняет грязной подворотней и доносительством. Не по-ни-ма-ю…

Больше ста лет назад Антон Павлович Чехов, будучи за границей, недоумевал, почему так хорошо живется тамошнему простому человеку, и с грустью вопрошал, когда же наш русский мужик будет жить так же?

Уверен, если будет шататься по митингам — никогда!

Почему мы не хотим жить по законам, по которым давно живет весь цивилизованный мир?.. Не по-ни-ма-ю…

Глава 14

…Во дворе мне попался на глаза вездесущий Саболыч. Какой, однако, скоростной старичок! Только что был в Сандунах… Саболыч уже сидел во главе стола и вместе с двумя другими доминошниками вовсю развлекался любимой игрой. Раздавались резкие вскрики и грохот костяшек по деревянной столешнице.

Саболыч, видимо, поджидал меня, ибо при моем появлении тут же принялся подавать мне знаки: подмигивать, кивать головой и, гримасничая, показывать глазами на мои окна.

Мне настолько сильно хотелось пива, что я не внял его демонстративным знакам, равнодушно махнул рукой и проследовал мимо.

У входа в мой подъезд стоял допотопный грузовой автомобиль, в кузове которого разместились десятка три боевых усачей, вооруженных тяжелыми винтовками с длинными стволами.

На бравых молодцах ловко сидели новехонькие кожаные тужурки. На их одинаково круглых головах помещались лихо заломленные назад серебристые папахи, которые были перехвачены наискось алыми лентами. Глаза усачей пламенели отчаянно пьяным весельем. А невдалеке околачивался одинокий мальчишка-милиционер, который, повернувшись тщедушной спиной к веселым воякам, внимательно рассматривал игравших в песочнице малышей.