Тринадцатая пуля

Некоторое время Мишка, раскачиваясь, сидел в закрытыми глазами, потом с тягучим стоном навзничь повалился на кровать, выполнив данное мне обещание.

Я подложил ему под голову тяжелую, как гиря, подушку. Потом, поддавшись внезапному религиозному чувству, три раза перекрестил тусклую лысину бывшего кумира институтских красавиц и, погасив свет, выскользнул из комнаты…

Глава 22

Нарушая законы традиционной композиции, откручиваю время назад…

…Перед отъездом в Париж со мной случилась престранная история. Или, вернее было бы сказать, со мной произошло великое приключение. Даже два. Первое приключение завершилось побоями. Второе… обретением родственницы. Дочери.

Пока Илья выправлял мне паспорт и хлопотал о визе, я решил завязать с выпивкой. Окончательно. Навсегда.

Но я оставлял за собой право, не напиваясь, иногда баловать себя хорошими напитками в умеренных количествах. Я решил, что лишать себя этого удовольствия полностью было бы опасно и неразумно, ибо ничто так не соблазняет, как запретное.

Раньше за мной такого не водилось. Если прежде я и принимал иногда решения "завязать", то только под давлением утренних угрызений совести и вследствие неприятного дрожания коленей, рук и ломоты в чреслах. И хватало меня ненадолго. И вот теперь я решил начать новую жизнь, находясь в добром здравии и твердой памяти.

Чтобы отметить это знаменательное событие — переход в новый, неизведанный модус вивенди, — я дал прощальную пирушку в кабаке на Никитской, пригласив на нее Илью, Васечку Бедросова и Бореньку Полховского.

Примчался из К*** Алекс. К ресторану он подъехал на машине с дипломатическими номерами. Правая нога Алекса была закована в гипс. На голове — марлевая повязка.

Когда он, прямой, как конногвардеец, хромая и грохоча загипсованной ногой, продвигался между столиками, официанты смотрели на него с уважением, смешанным с недоумением. Это ж какое надо иметь желание выпить, говорили их взгляды, чтобы сразу после автомобильной аварии рвануть в кабак!

Нам Алекс объяснил, что случайно вывалился из окна. И добавил: со второго этажа.

— Знаете, — рассказывал он, — страшное дело! Неудачно так облокотился, рука поехала, и я наеб… простите великодушно, приложился всеми членами, да так, братцы, основательно, что…

— Будет врать-то! — усомнился Полховский. — Облокотился, рука поехала… Признайся, огрел тебя по темечку рогатый муж и раскроил черепушку! А потом спустил с лестницы… Предупреждали тебя — не связывайся с замужними…

— А главный? Главный-то член как? Небось, тоже загипсовали? — участливо спросил Васечка.

— Сейчас все нормально, — успокоил нас Алекс. — Слава богу, обошлось — гипс уже сняли. А вот голову разбил напрочь. И берцовая кость плохо срастается…

— Знаешь, — продолжал издеваться Васечка, всматриваясь в Алекса, — а мне кажется, ты изменился к лучшему… и даже как-то окреп! — и он постучал пальцем по гипсу.

— Дурак! — обиделся Алекс. — Мне макушку штопали, как шерстяной чулок и потом шнуровали, как футбольные бутсы! Положили меня на мраморный стол…

— Мраморный стол — это в морге… — сказал любящий точность Полховский.

— Не перебивай! Повторяю, положили на мраморный!.. хорошо, черт с тобой! На операционный стол, связали, чтобы не брыкался, потом здоровенный гад-хирург сел мне на грудь, уперся, сволочь, для верности коленом мне в лоб и шнуровал, шнуровал, падла, пока у меня в глазах не потемнело и голова не затрещала! Знаешь, как это больно! А тебе Васечка, хрен ты моржовый, грешно смеяться над инвалидом.

Помню, как в разгар попойки инвалид Алекс неудержимо и страстно отплясывал с двумя ресторанными девицами "русскую", гремя загипсованной ногой с такой силой, что взмолились оркестранты — он не попадал в такт и расстраивал им всю музыку. Но это было позже.

А начиналось все чинно и благородно. С речей. Поговорить мои приятели мастера. Потом, по мере возрастания количества выпитого, разговор распался на трудно восстановимые части. Но, тем не менее, многое из сказанного я без труда могу воспроизвести, потому что поначалу пил немного.

— Мужики, ну почему это, если мы, русские, собираемся вместе, то должны непременно нажраться до посинения? До поросячьего, простите, визга? — с укором в голосе спросил Васечка Бедросов.

— Ты нас обвиняешь? Хотя мысль, конечно, глубокая, — сказал я.

— Глубокая и банальная, — подтвердил Болтянский.

— Где ты здесь видишь русских? — удивился Боренька Полховский, подозрительно оглядывая нас. — Я, например, поляк, — сказал он, мгновенно надуваясь важностью, — ты, Васечка, — в его голосе появился оттенок снисходительности, — обрусевший армянин. В жилах Алекса вяло течет жидкая кровь вырождающегося сибарита, и он сам не знает, к какому племени принадлежит. Илья… э-э-э… — обратился он почтительно к Болтянскому, — простите, Илья, не знаю вашего отчества. Григорьевич? Илья Григорьевич у нас… э-э-э…

— Я еврей.

— Илья Григорьевич… э-э-э… у нас… э-э-э… тоже не русский, а Андрюша — вообще человек без ясно выраженной национальности и без внятного происхождения.

— Да еще и без загранпаспорта, — поддержал его Илья.