Тринадцатая рота (книга первая)

Вскоре обоз двинулся. Трущобин угостил дедка, назвавшегося Калиной, кружкой водки и усадил его с собой на передке двуколки в твердой надежде, что по дороге у старика развяжется язык и он что-либо сболтнет о партизанах. Однако дед Калина, хотя и крепко захмелел, еле держался на лавке, молол совсем далекое от партизанской жизни.

— Эта сатанинская овца вся в блудную матку пошла, — говорил он, качаясь и обнимая Трущобина. — Та шельма по кустам блуждала, в хмызу окотилась, и эта точь такая же негодяйка. А кто мне эту чертову породу всучил? Кто? Лес-ник! Он дикого козла с овцой скрестил. И что вышло? Что? Ему потеха, а мне хошь плачь. Шестую ночь вот ищу. Да что искать. Волк слопал. Сожрал, подлюга. Ах какая шправная овца была! Мясцо бы с лучком есть не поесть. Бабка как чувствовала, твердила: "Зарежь, дед, зарежь. Сиганет куда-нибудь". И вот сиганула. Да ты сиди, милок. Сиди не заботьсь. Я вас, душенька, в точности вывезу, куда след… Свят икона, такой дороженьки вам и зрить не довелось. Не дорога, прошпект. Вам куда надоть? На Гомель? Могилев? Аль в обрат на Мозырь?

— На Могилев, дедок, на Могилев!

— Ге-е, Могилев! Какая там дорога. Печенку вышибать. Дед Калина выведет вас, душенька, на такую гладь, что закачаешься. Завтра будете под Могилевом. Швят икона.

Временами дед умолкал, рассматривал впотьмах местность, потом складывал руки горшком, кричал: "Эге-гей! Чуток правей возьми. Правей!" Или: "Свертай влево! Влево, говорят, свертай".

Часа через два колонна, упершись в ольшаник, остановилась. Дед Калина обругал головных верховых и самолично пошел посмотреть, в чем дело, в каком месте не туда повернули. Он так отчитал за прозев Трущобина, что тот, неотступно шедший следом, оторопев, остановился. И это погубило все. Дед Калина вместе с узлом соли, тремя пачками махорки и карабином Трущобина бесследно исчез, оставив обоз наедине с грозой, ночью и непролазным болотом.

— А всему виной ваш Железный крест, — отозвался запертый вместо карцера в карету кучер Прохор.

— Во-первых, арестованным разговор не разрешается, — заметил Гуляйбабка, а во-вторых, при чем здесь Железный крест? Его ведь просили, как человека. Соль, табак ему дали.

— А при том, сударь, что я еще дайче видел, какими глазами он на вашу грудь глянул. Тогда ж еще подумал:

"Ждать от этого старого хитреца доброго венца равно тому, что надеяться на молоко с березы". Хотел сказать вам об этом, но не стал. Арестованным вступать в разговоры ведь не дозволено.

— Один — ноль в вашу пользу, — сказал Гуляйбабка, снимая с фрака Железный крест.

— И еще бы флаг с кареты сняли, — напутствовал Прохор. — Ни к чему с ним в лесу, да и жалко фюрера. Обтреплется, как портянка.

Наотмашь, выхватив из тьмы болотные пеньки, сверкнула молния. Грянул с треском гром. Крупные капли дождя с шумом забарабанили по крыше, козырьку кареты. Оравшие во всю глотку лягушки умолкли.

— Лезайте ко мне, сударь, — позвал Прохор, глядя в оконце. При вспышке молнии он был иссиня-бледным. — Какой вам толк мокнуть под козырьком? И кстати, нет ли у вас завалящего сухарика? С прошлой ночи мне что-то все снятся жареные гуси да пироги с куриными потрохами.

— Сухарь найдется, но дать не могу. Вы заключенный.

— Вы, мой сударь, явно не в ладах с законами, — заметил мягко Прохор. Заключенный имеет право на получение передачи.

— Ах да, я позабыл. В таком случае я могу вам передать сухарь. Прошу! Но на большее не рассчитывайте. Помиловать вас может только президент. Вы же от прошения о помиловании отказались.

— Моя вина настолько очевидна, что просить снисхождения было бы просто нахальством. Пенять надо не на строгость, а на самого себя. Что отмочил, то и получил. Что испаряется, то и возвращается.

Переждав раскаты грома, Гуляйбабка спросил:

— А скажите, Прохор Силыч, где вы научились этой философии?

— Я возил районных судей, прокуроров, лекторов… А с кем поведешься, от того и наберешься.

Шумя брезентовой накидкой, подошел Трущобин, безнадежно развел руками:

— Ни вправо, ни влево… Ни взад, ни вперед. Ну и завел, шельмец. Ох, и завел!

— Что завел, это я вижу и сам, — сказал Гуляйбабка. — Ты скажи-ка лучше, где твой карабин?

— Гм-м. Да видишь ли… Я подумал… Но так вышло… — Трущобин, замявшись, умолк.

— Говори, говори. Чего же?

— Сперли. Из-под носа унес.

— Кто унес? Да говори же!

— Да этот Калина… Калина, чтоб ему. Разжалобил, расплакался: "Овца, овечка пропала. Ах да ох! Какое б мясцо было с перцем".

Гуляйбабка накинул на голову капюшон плаща, вздохнул:

— Эх ты, лапоть с перцем! Как же ты мог допустить такое ротозейство!

Втянув голову в плечи, чавкая мокрыми сапогами, Трущобин в растерянности потоптался на месте, вздохнул:

— Да… Опростоволосился я, нечего сказать. И что теперь делать, сам не пойму.

— Понятно что, — отозвался Гуляйбабка. — Благодарить Калину и ждать до утра. Чую, назревает весьма трогательная драма.

27. ЛЕГЕНДАРНАЯ КАРЕТА ПОД ГРАДОМ ПАРТИЗАНСКИХ ПУЛЬ