Тринадцатая сказка

Жила в деревне молодая женщина по имени Мэри Джемсон. Она была супругой Фреда Джемсона, батрачившего на соседней ферме. Они только недавно поженились и жили в доме родителей Фреда. До замужества женщина именовалась Мэри Ли, чем объясняется прозвище, данное ей близнецами, как известно общавшимися на своем собственном языке. Они называли ее Меррили, и это имя очень ей подходило.[11] Нередко она перед концом рабочего дня выходила в поле навстречу мужу, и они присаживались под изгородью, где Фред выкуривал сигарету. Это был рослый мужчина с каштановыми волосами и большими ногами; сидя под изгородью, он обнимал жену за талию, щекотал и теребил, всячески стараясь ее рассмешить. Она изо всех сил старалась не смеяться, чтобы его поддразнить, но смех распирал ее изнутри, и в конце концов она не могла его сдержать.

Не будь этого смеха, она мало чем отличалась бы от прочих деревенских женщин. Ее довольно светлые волосы имели грязновато-серый оттенок, не позволявший причислить ее к настоящим блондинкам; у нее были круглые щеки, слишком массивный подбородок и слишком маленькие глаза. Но у нее был и совершенно особенный смех — столь красивый и мелодичный, что при его звуках вы невольно начинали воспринимать эту женщину не посредством зрения, а прежде всего на слух, и тогда она совершенно преображалась. Все грубые и невыразительные черты ее лица куда-то исчезали, а в их отсутствие вы видели только ее рот: полные вишневые губы, два ряда ровных белых зубов — никто другой в Анджелфилде не мог похвалиться такими зубами — и маленький, розовый, как у котенка, язык. Главным же был сам звук: прекрасная музыка смеха, струившаяся из ее горла, как бьет из глубин земли чистый прохладный родник. Так звучит сама радость. Из-за этого смеха Фред на ней и женился. Когда она смеялась, голос его теплел, и он раз за разом целовал жену в шею, при этом повторяя ее имя. Колебания воздуха от его голоса щекотали ей кожу, опять вызывая смех, и она смеялась, смеялась, смеялась…

Зимой, когда близняшки бо́льшую часть времени проводили у себя в усадьбе, Меррили разрешилась от бремени. С наступлением теплых весенних дней ее часто можно было застать во дворе дома развешивающей на солнце очередную партию выстиранного детского белья. Позади нее красовалась черная детская коляска фабричного производства. Бог знает откуда она взялась — подобные вещи не были в ходу у деревенских жителей. Наверняка эта коляска прошла через множество рук, прежде чем семья приобрела ее по дешевке (при том что вид она имела недешевый), дабы тем самым подчеркнуть значимость рождения первенца. Как бы то ни было, Меррили, вешая в ряд пеленки, ползунки и распашонки, заливисто вторила весеннему пению птиц, и песня ее была обращена непосредственно к расчудесной коляске. Конструкцию последней отличали высокие серебристые колеса, из-за чего создавалось ощущение легкости и скорости, нехарактерное для большинства детских колясок.

Сразу за их двором начиналось поле, отделенное от него живой изгородью. Меррили и не подозревала, что с той стороны на ее коляску уже нацелились четыре зеленых глаза.

С младенцами стирке не видно конца, а Меррили была любящей и заботливой матерью. В течение дня она чуть ли не каждые пять минут появлялась во дворе, снимая сухое белье и вешая мокрое на его место. А находясь в доме, она из кухонного окна, перед которым стоял таз для стирки, приглядывала за коляской, гревшейся в лучах солнца. При этом она все время что-нибудь напевала.

Но Меррили была не одинока в своей нежной привязанности к коляске. Это ее чувство разделяли Аделина и Эммелина.

И вот как-то раз Меррили вышла во двор с корзиной белья и обнаружила, что коляски нет на обычном месте. Она встала как громом пораженная. Рот ее широко открылся, а корзина выпала из рук и закатилась в клумбу, развесив часть своего содержимого на стеблях желтофиолей. Вместо того чтобы сразу же заглянуть за забор или обыскать заросли ежевики, Меррили продолжала стоять, очумело поворачивая голову влево-вправо, влево-вправо, как будто отказываясь верить собственным глазам, а тем временем внутри нее нарастал панический страх, который наконец вырвался наружу и пронзительным воплем вознесся к голубым небесам.

Мистер Гриффин, копавшийся в своем огороде через три дома от Джемсонов, разогнул спину и подошел вплотную к межевому заборчику. В соседнем доме матушка Стоукс оставила недомытой посуду и вышла на заднее крыльцо. Они недоуменно уставились на Меррили, словно не веря, что их вечно смеющаяся соседка способна издать столь невероятный звук. Меррили в свою очередь смотрела на них безумным взглядом и не могла произнести ни слова, как будто крик унес с собой и весь ее запас слов.

В конце концов она все-таки выдавила из себя фразу:

— Мой малыш пропал.