Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Дмитрий Быков Тринадцатый апостол. Маяковский: Трагедия-буфф в шести действиях

Памяти Дэвида Фостера Уоллеса

Если они были настолько глупы, чтобы поддаться его дьявольщине, то это их дело, и если они не переносят своих великих людей, то пусть больше их не рождают.

Томас Манн — Максимилиану Брантлю (1947)

— Сколько действий может быть в драме?

— Самое большее пять.

— У меня будет шесть.

Валентин Катаев. Трава забвения (из воспоминаний о Маяковском)

Море уходит вспять

море уходит спать

Владимир Маяковский. Неоконченное

ПРОЛОГ

Христос был за всех нас распят, Пушкин за всех нас убит на дуэли, а Маяковский за всех нас застрелился.

Теперь нам можно этого не делать.

Все три случая укладываются в борхесовскую схему «самоубийства Бога» — один из четырех главных сюжетов мировой литературы. Револьвер Маяковского играет в его культе (существующем до сих пор независимо от советской власти) ту же роль, что крест в христианстве. В этом сопоставлении нет никакого кощунства — культ и культура в конце концов слова однокоренные. Евтушенко посвятил этому предмету культа специальную главу в «Братской ГЭС» — «Револьвер Маяковского». Стихи показательные, в свое время мы о них поговорим, пока же нам важна их символическая судьба. Концовка во всех смыслах убойна:

Тот револьвер,
            испытанный на прочность,
из прошлого,
            как будто с двух шагов,
стреляет в тупость,
            в лицемерье,
                         в пошлость:
в невыдуманных —
            подлинных врагов.
Он учит против лжи,
            все так же косной,
за дело революции стоять.
В нем нам оставил пули Маяковский,
чтобы стрелять,
              стрелять,
                        стрелять,
                                        стрелять.

Пинать Евтушенко так же модно, как подкусывать Маяковского, так что воздержимся от эстетических придирок, но двусмысленность налицо: во-первых, никаких пуль нам Маяковский не оставил, поскольку пуля в барабане была одна. Он неоднократно играл с собой в русскую рулетку, и на этот раз был шанс, что обойдется, но логика судьбы оказалась сильнее случая. Во-вторых, хотел того поэт или нет, у него получилось, что сам Маяковский, завещая потомкам такое же поведение, выстрелил в «тупость, в лицемерье, в пошлость» — то есть убил все это в себе. Роковое несоответствие в том, что Маяковский выстрелил в себя — а у Евтушенко получается, что он завещал стрелять в других. Это опять-таки не кощунство, а бессознательная попытка приспособить культ к новой реальности, к оптимизму ранних шестидесятых, — своеобразное обновленчество применительно к Маяковскому, попытка «переиграть в мажоре» его биографию и судьбу. Действительность, как всегда, не преминула подчеркнуть это несовпадение. Сам Евтушенко через 40 лет в стихах «Опять револьвер Маяковского» вспомнил, как во время чтения этой главы из «Братской ГЭС» «вбежала девчонка с пшеничными русыми косами, „Застрелен Джон Кеннеди“ дико крича на ходу».

Свинцовая куколка-пуля,
            ты дура, а жизни владычица.
Судья только Бог,
            ну а ты самозванка-судья.
А из револьвера —
            пусть даже Владим Владимыча —
не надо достреливать пуль
            ни в других,
                             ни в себя.

Любопытно, что это стихотворение Евтушенко подражает Маяковскому не только ритмически, но и, так сказать, иконически — оно сознательно или бессознательно отсылает к стихотворению «Лучший стих»:

Аудитория
             сыплет
                    вопросы колючие,
старается озадачить
             в записочном рвении.
— Товарищ Маяковский,
              прочтите
                            лучшее
ваше
         стихотворение. —
<…>
Пока
          перетряхиваю
                 стихотворную старь
и нем
        ждет
                 зал,
газеты
          «Северный рабочий»
                          секретарь
тихо
         мне
                    сказал…
И гаркнул я,
                  сбившись
                   с поэтического тона,
громче
                иерихонских хайл:
— Товарищи!
                     Рабочими
                      и войсками Кантона
взят
             Шанхай! —
Как будто
                жесть
                          в ладонях мнут,
оваций сила
                   росла и росла.
Пять,
          десять,
                     пятнадцать минут
рукоплескал Ярославль.