Тринадцатый апостол

Разделение единого на противоположные стороны уступает их соединению. Тезис сменяет антитезис, объединение тезиса и антитезиса образует существенно новый этап развития, выход за границы и тезиса, и антитезиса в новое время и в новое пространство. Двуликость российской социокультуры иная. Раздвоившись и просуществовав некоторое время в раздвоенности, ансамбль возвращается к своей отторгнутой противоположности как завершающей целостность. Здесь нет развития, а лишь движение по кругу. Здесь происходит ricorso, только совсем не в том смысле, как у Джамбаттисты Вико. Революция несет в себе свою противоположность – контрреволюцию (или реставрацию), новация содержит в себе свою противоположность – ретроспекцию. Внешние формы проявлений меняются, кажется, вот-вот начинается что-то новое, но все явственнее проступают черты возврата. Линия Мебиуса – графический ключ социокультуры России. Октябрьская революция стала вырождаться, превращаться в собственную противоположность в тот самый день, когда она произошла.

Параграф седьмой Богатырь Иван. «150 000 000» – поэма Второе столкновение с Лениным

Особое место в ряду других рецензий на «150 000 000» занимает отзыв В. Брюсова, где тот дает высокую оценку поэме. В своей обзорной статье «Вчера, сегодня и завтра русской поэзии» он подводит итог всей работе Маяковского первых лет революции. «Стихи Маяковского принадлежат к числу прекраснейших явлений пятилетия: их бодрый слог и смелая речь были живительным ферментом нашей поэзии. В своих позднейших стихотворениях Маяковский усвоил себе манеру плаката: резкие линии, кричащие краски. При этом он нашел и свою технику – особое видоизменение свободного стиха, не порывающего резко с метром, но дающего простор ритмическому разнообразию; он же был одним из творцов новой рифмы, ныне входящей в общее употребление как более отвечающей свойствам русского языка, нежели рифма классическая (Пушкин и др.). Наконец, в сфере языка Маяковский, с уверенностью применяя принципы Хлебникова, нашел речь, соединяющую простоту со своеобразием, фельетонную хлесткость с художественным тактом»[65].

Новая поэма Маяковского (третье объяснение смысла и целей Октября) – героическая и сатирическая.

Противники «150 000 000» попытались утопить Ивана и те новые ценности, которые он воплощал в себе. А вместе с ними и тот новый поэтический язык, который Маяковский впервые вводит в описание своего героя – небывалого, новобылинного. Он достигает выразительности прерывистым дыханием ритма, энергией коротких строк, восклицаниями, растяжкой гласных, слиянием слов, повелительностью глаголов. Русская идея соборности, как мы видим, воплотилась в богатыре ИВАНЕ.

Чтобы добраться до Америки, надо было пересечь Атлантический океан, но Ивана это не смутило:

Идем!
Идемидем!
Не идем, а летим!
Не летим, а молньимся,
души зефирами вымыв!
Мимо
баров и бань.
Бей, барабан!
Барабан, барабань!
Были рабы!
Нет раба!
Баарбей!
Баарбань!
Баарабан!
…………………………
Или – или!
Пропал или пан!
Будем бить!
Бьем!
Били!
В барабан!
В барабан!
В барабан! (2: 127)

Тут в грохоте барабанной дроби раздается бас победы. Вот где Маяковскому пригодилось футуристическое «самовитое слово».

Поэта не признал вождь, не имеющий права, согласно его собственным программным сентенциям, вмешиваться в литературный процесс. Ленин не понял, с кем он имеет дело. Маяковский – поэт всечеловеческого, всепредметного и вселенского всеединства. Он – в каждом творении мира, и каждое творение мира – в поэте, в его телесном составе, в его душе. Ленин не понял, что «Маяковский – поворотное явление в мировой поэзии, установивший новую форму поэзии и определивший новый дух ее». Это слова не случайного критика, не писателя-сподвижника, это слова гениального Андрея Платонова, автора романов «Котлован» и «Чевенгур», созвучных миропониманию автора поэм «Про это» и «Во весь голос». К сожалению, Маяковский не знал, не читал своего великого современника, понявшего, почувствовавшего поэта как никто другой.

М. Врубель. Богатырь. 1898–1899 гг Государственный Русский музей, Санкт-Петербург

«Нет людей, – продолжает Платонов, – вот в чем страдание поэта, вот в чем его отчаяние. Обыгрывание этого страдания и могло бы стать основной “т е м о й с в а р и а ц и я м и” (таково, кстати, название стихотворного цикла Бориса Пастернака. – К.К.) для деятельности поэта обычной талантливости. Но у поэта гениального страдание переходит в энергию ненависти к причине страдания, в месть сеятелям отчаяния, в движение жизни, которое всегда приводит к надежде и освобождению от страдания. Это путь – сквозь страдание, а не в обход его – тяжел, но другой путь пока неизвестен, и легкого пути поэт-подвижник не ищет»[66].