Тринадцатый рейс

— Паша, вы не видели Машутку? — спросила она. — Нет? Ну, так и есть! Пока я спускалась в холодильник, она упорхнула. Бедная девочка, расстроилась из–за этой нелепой ссоры.

Я перегнулся за борт и не увидел нашей маленькой лодочки. Скрип уключин уже смолк.

— Боюсь, что она уплыла, Карен.

Возле элеваторов, где встречали китобойцев, взлетели, перечеркивая наискось небо, две зеленые ракеты. Там слышалась музыка.

— Наверно, уплыла туда, где весело.

— Поеду за ней, — сказала Карен и сбежала с мостика.

Она подошла к шлюпбалкам, на которых висела наша вторая большая дюралевая лодка «Метеор». Механик немало повозился с этим суденышком, приклепывая подводные крылья и устанавливая мощный мотор.

— Попадет вам от друга Васи, — сказал я.

— Ну его, вашего механика, — ответила Карен. — Он ее, видите, взревновал. Отелло чертов, вот он кто!

Она отпустила тормоз лебедки, и шлюпка плюхнула в воду. Мотор дал оглушительную очередь. Шлюпка рванулась в темноту и исчезла.

Механик выскочил из каюты.

— Кто угнал «Метеор»?

На палубу легли полосы света — это Боцман Стасик Прошкус включил плафоны под мостиком, а вскоре и сам появился у шлюпбалок. С его робы стекала вода, а влажные пряди падали на худое длиннолобое лицо. У этого тощего парня всегда был испуганно–озабоченный вид.

— Купался! — насмешливо сказал Ленчик из рубки. Он позевывал, толстый и спокойный, словно котик–секач на лежбище. — А лодки увели. Ответишь за имущество.

Ленчик всегда посмеивался над Прошкусом, который добровольно взял на себя обязанности корабельного завхоза и кока и Одительно следил за порядком на «Онеге», за что, собственно, его и прозвали Боцманом. У Стасика был характер придирчивой и хлопотливой старухи няни.

— Я душ ремонтировал, — сказал Боцман, оправдываясь. Все замечания товарищей он принимал всерьез.

— Ладно, — снисходительно сказал Ленчик. — Лодки взяли Карен и Машутка. Прокатятся и вернутся.

Он взглянул на Кэпа, вышедшего на мостик. У Кэпа, как у Януса, были два лика, точнее, не лика, а возраста. Благодаря округлой физиономии он выглядел молодо, как мальчишка, но лишь в том случае, если на голове была фуражка. Без фуражки во всю ширь открывалась лысина, окаймленная двумя строчками уцелевших волос. И сразу становилось ясно, что нашему командиру не двадцать пять, а все пятьдесят, и он из «Кэпа» превращался в «Ивана Захаровича». На самом деле ему было не двадцать пять и не пятьдесят, а тридцать восемь — почти среднее арифметическое суммы двух возрастов.

Сейчас, без фуражки, он был «нашим Иваном Захаровичем» и голос его звучал с некоторой отеческой хрипотцой.

— Бузим? — спросил он. — Кстати, где Маврухин?

Мы стояли на освещенной площадке, окруженные ночью, словно актеры в тщательно отрепетированной мизансцене. Ленчик и Кэп наверху, механик у шлюпбалок, Валера на гофрированной крышке люка, а Боцман и я близ красной доски с огнетушителями. Поммех Леша Крученых, как будто завершая полный «выход», высунулся из тамбура, ведущего в машинное отделение. Как всегда, он был «при галстуке», а волосы, аккуратно причесанные, блестели словно после парикмахерской. Поммеха не зря дразнили аккуратистом.

— Маврухин скоро будет, — сказал Ленчик.

Снова послышался треск моторчика. Дюралевый «Метеор», попав в полоску света, заискрился, словно был сделан из фольги. На буксире Карен привела и вторую лодку. Строптивая Машутка сидела рядом с сестрой.

— Разгулялись, — проворчал капитан. — Как придет Маврухин, немедленно ко мне! — И ушел в каюту.

— А разве Маврухина еще нет? — спросила Машутка снизу. — Я же его видела.

— Где? — спросил я чересчур поспешно.

— Когда отвязывала лодку. Он шел к «Онеге». Возле склада, где фонарь.

— Пойду посмотрю, где он там застрял, — сказал я как можно более безразличным тоном и прыгнул с борта на пирс.

Мне вдруг ясно вспомнились слова Карен о плохих предчувствиях.

Я пошел по краю пирса, где плескалась темная вода. Метрах в тридцати от нашего теплохода темнела «Ладога». Это старое судно, то ли поставленное на консервацию, то ли предназначенное на слом, было безжизненно, как дом, брошенный хозяевами. Ни один иллюминатор не светился, а пустой флагшток торчал, как палка. Ветер поскрипывал оторванным куском жести — казалось, будто на «Ладоге» скулит оставленная собака.

Ночью порт приобрел вдруг загадочные, фантастические очертания. Так бывает в детстве, когда сумерки превращают пальто на вешалке в ожившую фигуру бородатого старичка, а отражающий свет будильник становится зловещим глазом.

Пожалуй, «Ладога» была единственным местом, где мог запрятаться Маврухин. Но зачем ему прятаться?..

Я зажег карманный фонарик и тут же увидел фуражку. Она тускло отсвечивала золотым «крабом». По лихо заломленному верху я узнал фуражку Маврухина. Когда полтора часа назад я подходил к «Онеге», никакой фуражки здесь не было.