Тринадцатый рейс

Он принялся закладывать пленку в маленький кинопроектор. Мне давно уже хотелось посмотреть этот фильм, снятый Валерой во время последней «загранки», точнее, хотелось посмотреть на Маврухина.

Пока Валера регулировал фокус, я прислушивался к звукам, доносившимся из–за тонких перегородок. Вернулся ли из города Маврухин?

Наверху застучали каблучки. Наверно, Карен отплясывала как раз над головой Васи Ложко. Но механик продолжал демонстративно носиться по эфиру.

Переборка была настолько звукопроницаемой, что казалось, будто приемник находится рядом с моим ухом. Кто–то постучал в каюту механика, и Вася, покашливая, недовольно сказал: «Я занят». Месть поссорившихся влюбленных принимает иной раз самые нелепые формы.

— Начинаем, — сказал Валера. — Первая серия «Странствий «Онеги», оператор Петровский.

На экранчике показался надвигающийся, украшенный белым фальшбортом нос «Онеги».

— Снимал с лодки, — пояснил мой друг. — Обратите внимание, чайки над гаванью. А это сутолока большого города.

Я увидел мелькающие у тротуара «фольксвагены», «мерседесы», «оппели», бойких пешеходов, витрины, полисмена в каске, ратушу и рекламу баварского пива. В эту минуту механик поймал какую–то из бесчисленных мелодий «ча–ча–ча», и ритм чужого города получил звуковое воплощение.

— Музыка Васи Ложко, — провозгласил Валера. — А вот и туристы.

Неузнаваемо подтянутые, открахмаленные и отутюженные парни с «Онеги» заполнили экранчик. Они держались торжественно и дружно, как слепые оркестранты. Группу возглавлял Кэп.

— Это вы так в каждом рейсе? — спросил я. — Молодцы! А где же Маврухин?

— Он оставался на судне вахтенным. А это публика у теплохода, любопытные.

Я увидел фрау Кранц, о которой мне рассказывал Шиковец. Она получала за нейлоновые рубашки анодированными часами. Это была полная спокойная немка, из тех женщин, что умеют управляться с коммерцией без мужчин.

В эту минуту механик оставил свое «ча–ча–ча» и, повернув верньер, наткнулся на изящную и тонкую музыку. Настоящую музыку. В ней были ясность и чистота семнадцатого века.

Я невольно прислушался, забыв о том, что происходило на экране. Глубокий, мягкий женский голос словно бы скользил над облаками. Как родничок, прозрачно прозвучал клавесин. Я успел уловить кокетливую мелодию менуэта, но, наверно, ошибся, потому что в арии звучала церковная строгость, которая не вязалась со светским танцем. «Et exultavit», — различил я два латинских слова, выплывшие из арии.

Казалось, еще минута, и я смогу разгадать имя композитора, но тут механик совершил новый бросок в эфир, и менуэт сменился лошадиным ржанием.

— Фрау Кранц повезло, — сказал я. — Ее выход механик озвучил блестяще.

На экране возникли развалины какого–то дома, потом готический собор. Мелькнул Маврухин. Достанется тебе на открытом процессе, подумал я, глядя на бледное суетливое личико. Торгаш. За стенкой «битлзы» ударили ладошками, и Маврухин вдруг заулыбался.

— Блестяще! — сказал Валера. — Молодец механик.

Киноаппарат, нечаянный соглядатай, смущал Маврухина. Он часто моргал. Фрау Кранц стояла на втором плане, прислонившись к колонне, полная величия, словно кариатида, поддерживающая здание мировой коммерции. Вот в чьи лапы ты попал, Маврухин, нейлоновый бизнесменчик.

Впрочем, он давно ступил на этот путь — еще «шпажистом». Был такой промысел в первые послевоенные годы. «Шпажисты» — холодные мародеры. Они бродили с железными прутьями–щупами и разыскивали в развалинах города всякое добро. Фарфор, столовое серебро, картины, антикварную мелочь. Шиковец еще тогда предупредил Маврухина, и тот дал слово, что бросит шакалье занятие. Но, оставив один промысел, вскоре перешел к другому.

Проектор неожиданно моргнул и погас.

— Лампочка перегорела, — недовольно сказал Валера. — Пойду посмотрю, нет ли где двадцативаттки.

Несколько минут я просидел в темноте, развлекаясь джазами, которыми угощал влюбленный механик. По тому, как Валера хлопнул дверью, я понял, что лампочки он не нашел.

— Слушай, а ты там Маврухина на палубе не заметил? — спросил я.

— Нет, — буркнул Валера, складывая проектор.

Отсутствие Маврухина начинало беспокоить меня. Шиковец предупреждал, что вести наблюдение за пределами теплохода не следует, но все–таки я пожалел, что не отправился за матросом в город.

Я вышел на палубу и заглянул к механику, чтобы спросить, нет ли у него подходящей лампочки. Вася Ложко отрицательно помотал головой. Он покашливал и отупело смотрел на свой приемничек.

Вода шептала у бортов, палуба казалась широкой, как ночной проспект, на гофрированных крышках дрожали отблески. Невдалеке проскрипели уключины.

Часть акватории, где стояла «Онега» была плохо освещена, поблизости еще сохранились разрушенные здания. Горсовет никак не мог приступить к перестройке, потому что участок был болотистым, топким, а планы подземных коммуникаций и дренажа были уничтожены фашистами

Внезапно дверь капитанской каюты открылась, и Карен выпорхнула на мостик. Платье ее белело над моей головой.