Тринадцатый рейс

Так оно и было. Я усмехнулся. Возможно, впервые в практике для подтверждения алиби угрозыск обращается к Баху.

— Приходите, — сказал на прощание Борисоглебский. — У меня каждый вторник собираются ценители.

Его длинные, изуродованные болезнью пальцы легли в мою ладонь, как сухие стебельки. Почему–то я вспомнил о Юрском, здоровом, статном парне…

13

«Et exultavit spiritus mius», — звучало в ушах, когда я летел к городской библиотеке. — «И возрадовался дух мой».

Несомненно, один из ключиков к разгадке уже находился в кармане. «Магнификат» достаточно серьезное произведение, чтобы числиться в радиопрограмме. Старый приемник Васи Ложко работает лишь в диапазоне средних и длинных волн, без антенны, стало быть, его радиус не больше двух–трех тысяч километров. «Магнификат» звучал громко, значит передача не была дальней.

Варшава, Берлин, Стокгольм, Хельсинки, Рига, Вильнюс…

Радиопрограммы этих городов найти не сложно… Наша библиотека получает почти все газеты, издаваемые прогрессивными организациями за рубежом. И уж конечно, в отделе периодики найдутся все основные издания союзных республик.

Таким образом можно будет с предельной точностью установить время, когда Валера начал демонстрацию своего фильма. А это значит, что теперь я смогу устроить настоящую проверку Копосеву с его алиби.

Город летел мимо меня в трамвайном звоне, шелесте покрышек и писке транзисторов. Я вбежал по лесенке старого дворца и оказался в залах центральной библиотеки. В справочно–библиографическом отделе дежурила Надя Штольц, знаменитая девушка–полиглот, о которой не раз писала городская газета.

Надя помогла мне справиться с «Кансан Уутисет», «Нойес Дойчланд» и «Тиесой», исчерпав запас подвластных ей языков менее чем на одну пятую. «Жице Варшавы» я одолел самостоятельно. В уголке среди убористого петита отыскалась заветная строчка. Она словно была набрана плакатным шрифтом — так резко и громогласно встала перед глазами: «И.С.Бах. «Оратория Магнификат». 19.30».

После нехитрого расчета — варшавское время отличается от московского на два часа — вышло, что ария «Et exultavit» прозвучала в тридцать три минуты десятого. Но в это время я находился на Садовой горке! Пришлось просмотреть все остальные газеты, чтобы предупредить случайное совпадение. Баха вообще не было в программах того дня.

Из библиотеки я поехал в Дом радио и телевидения. Я читал в газете, что радио нашего города регулярно обменивается передачами с польскими коллегами. Стало быть, связаться с Варшавой им нетрудно.

Здание студки было ярко освещено, здесь еще продолжался рабочий день.

Через пять минут заведующий музыкальной редакцией дозвонился до Варшавского радио. Разговор был коротким.

— Они не делали никаких изменений в программе, — сказал заведующий, положив трубку. — «Маг–нификат» передавали ровно в двадцать один тридцать по московскому времени. Говорят, было первое «истинно баховское» исполнение, то есть они собрали оркестр в большом составе, как того требовал композитор. Существует ведь еще малый «Магнификат» — для камерного оркестра…

— Без клавесина, органа, литавр… — пробормотал я.

— Что? Да–да, наверное… Конечно, без органа.

Выйдя из Дома радио, я сел на ступеньку и закурил.

Когда сталкиваешься с необъяснимым фактом, который противоречит всей созданной тобой системе, есть два пути. Можно искалечить этот факт и вогнать его в устоявшуюся логическую систему, как перекошенный патрон в казенник, не думая о том, будет ли оружие стрелять. И можно — что сложнее и неприятнее — разрушить саму систему и начать работу над новой.

Я не стал калечить факт. Он был несомненен. Он был вопиют в своем противоречии здравому смыслу.

Его можно было расшифровать так: в тот трагический вечер передача из Варшавы прозвучала для меня гораздо позже, чем для всех.

Объяснение могло быть только одно — я слышал не самую трансляцию, а запись ее… Конечно, ни одна радиостанция не могла повторить варшавскую передачу спустя всего лишь час. Для этого необходимо получить разрешение, перестроить всю программу…

Стало быть, запись могла родиться только в каюте Васи Ложко. И тут я вспомнил о великолепном магнитофоне «Филипс», которым так гордился механик.

Не было бы ничего особенно странного, если бы механик вдруг воспылал любовью к классической музыке и стал бы «прокручивать» пленку, на которую час назад легли чудесные арии и хоры «Магнификата». Но ведь за тонкой перегородкой я слышал и треск приемника, и вопли сменяющих друг друга джазов, и голоса дикторов,

Выходит, за час до моего появления в каюте Валеры механик записал — не ораторию Баха, нет! — записал собственные блуждания по эфиру. Мало того, он нанес на магнитную пленку собственный кашель, стук в перегородку, звук шагов… Ария из «Магнификата» попала в это попурри случайным, минутным звеном!