Тринадцатый знак

У президента, как принято здесь считать, не бывает прихотей, он лишь дает указания для неукоснительного исполнения. Заседания кабинета министров нужны не для выработки решений с помощью коллективного обсуждения. Их назначение в том, чтобы дать понять одному лицу: его решение - самое гениальное из всех возможных, а мнение - единственно стоящее на подобном заседании. Казалось бы, члены кабинета составляют созвездие ярких волевых личностей и обсуждение ими важнейших государственных проблем должно выливаться в содержательную дискуссию, но в действительности заседания правительства скучны и однообразны; мнения на них, если и высказываются, то очень тонко и дозировано, дабы создать впечатление их объективности. У членов правительства всегда, естественно, есть собственные соображения, их статус вселяет в них большую уверенность, чем помощнику президента, однако для игры во власть это может не иметь существенного значения. Так было всегда, независимо от того, чьи семейные реликвии расставлены на рабочем столе Овального кабинета.

Начальник аппарата Белого дома, офис которого расположен в тридцати шагах, если идти по золотой ковровой дорожке, ведущей к дверям президента, решает, кого и когда пускать в кабинет, присутствует практически на всех встречах главы государства с официальными лицами: он - его "альтер эго" (второе "я") - главный страж у президентских ворот. Начальник аппарата должен не просто быть лично предан президенту, но обязан считать, что судьба свела его с величайшим государственным деятелем, которому нельзя говорить ничего из того, что тот не желает слышать, освобождать от мелочных перегрузок и давать время на размышления в одиночестве.

В период правления Ричарда Никсона начальником президентского аппарата поначалу служил Боб Холдеман. Его называли "тевтонцем" и не только по происхождению, вкладывая в это слово целую палитру значений. Мажордом Белого дома никогда не улыбался, стригся "под ежик" и готов был всегда оставаться вне объективов телекамер, полностью отдавая себя на служение боссу и не вспоминая о личной жизни. Слабо разбираясь в политических проблемах, он обладал дьявольскими организаторскими способностями и с лихвой компенсировал нежелание президента самому разносить в пух и прах неугодивших подчиненных. Вокруг Овального кабинета Холдеман воздвиг невидимую стену, огородив своего хозяина от всех, кто не заслуживал его высочайшего внимания, и постепенно стал брать на себя смелость приостанавливать исполнение указаний, которые ему лично были не по душе.

О "немце", державшем в тисках всех сотрудников аппарата Белого дома, ходили легенды, а одно лишь его появление наводило на них безмерный ужас. "Каждому президенту нужен свой сукин сын, - шутил Холдеман без тени улыбки. - Именно таковым я и являюсь для Никсона". Однако, несмотря на собачью привязанность мажордома, оказавшийся в пиковой ситуации президент вынужден был сделать "гамбит" и отправить того в отставку под давлением расследователей "уотергейтского дела". Пост номер один в особняке перешел к генералу Хейгу.

Военную академию в Вест-Пойнте Хейг закончил весьма посредственно, да и поступил в это заведение лишь со второй попытки. Поначалу военная карьера сулила ему будущее заурядного штабиста, но сделала резкий взлет после его женитьбы на дочери генерала. И хотя он шутил, что "лучшие люди в армии полковники, которые никогда не станут генералами", мечтал о звездах на своих погонах, и звездах крупных. Когда же его прикомандировали от Пентагона к аппарату Совета национальной безопасности, возглавляемому Генри Киссинджером, перспектива получить их стала значительно реальнее.

В Белом доме полковник работал по четырнадцать часов в сутки, приходя на службу раньше Киссинджера и покидая службу позже него. "Великий обработчик документов" был незаменим и, казалось, не опасен. Обратив на себя внимание коллег своим открытым характером и ненавязчивостью, полковник любил соленые шутки, умел выпить, не теряя головы. Сам себя считал реалистом и не верил в искренность сентиментальных политических жестов, начальству же доставлял удовольствие думать о нем как о простачке. С Киссинджером никогда не спорил, преклоняясь перед его авторитетом в международных делах и предпочитая не высовываться, если не просят.