Тринити

— Это верно, Дастин у нас — приемный, — соглашалась Шарлота Марковна, а Жабель — моя дочь. Ну, и как вы познакомились? Где? На каком вокзале ты промышляла в тот знаменательный миг?

— Он забрал меня из детского дома, — не понимала источника переживаний Настя.

— А раньше вы встречались? — спросила Шарлотта Марковна.

— Да, он приезжал к нам с комиссией, — призналась Настя.

— Не крути, девочка! — не верила мачеха. — Ты же понимаешь, какие встречи я имею в виду! Вы встречались где-то еще? Кроме приюта?!

— Нет, он забрал меня оттуда и сразу привез сюда.

— Смотри, осторожнее с ним! — предупредила ее Шарлотта Марковна. — Он полгода был в бегах, убил человека. Сейчас идет следствие, его будут судить.

— Он не может никого убить, — сказала Настя. — Он добрый.

— Это с виду. Меня он больше чем убил. Он уничтожил нас!

— Не похоже, — возразила Настя. — Жабель любит его, она мне ночью говорила. И Дастин любит. Вы одна его не любите, это нехорошо, вас надо пристроить в детский дом. На перевоспитание. Там вы сразу научитесь любить.

Тетя Паня подслушивала разговор и без конца водила по себе трехперстием. Хорошо, что дом ни на кого не оформлен и находится в подвешенном состоянии, а то скандал и развод начались бы уже сейчас, подумала она.

Неуемная антифазная энергия Макарона продолжала отыскивать противоположные векторы струящихся мимо событий и фактов. Их новый контент повергал его в ужас.

Владимир Сергеевич раскладывал в обратном порядке этапы отношений с Прореховым. В итоге он выложил их как кафельную плитку в длинном коридоре. Заложив руки за спину, он ходил по квадратикам туда-сюда. Шел в одну сторону — все виделось нормальным, а как только разворачивался — выяснялось, что Прорехов, пусть и в отношении других, всегда был предателем. Но почему? Потому что дружба — это первая стадия предательства, смело рассуждал Макарон. Дружба не есть цельный процесс. Она — часть, необходимое условие предательства, которое непременно из нее вырастает. Дружба бескорыстна, поэтому в результате мы имеем предательство. Если его не происходит, значит, и дружбы не было. Доказательством ее может служить только совершенная в ее недрах измена.

Макарон в своих рассуждениях шел вспять по пунктатам жизни Прорехова, на которые дружественная компания не обращала внимания. Что же имелось в наличии накануне? — вспоминал Макарон. Обострение! Пакт Рибентроппа-Молотова. Были клятвы преданности, словно Прорехов боялся, что товарищи перестанут доверять именно в момент передачи акций. Ему следовало принять их в траст как должное, поскольку по дружбе иного не выходило. Но Прорехов отнесся к акции, как к чему-то непроизвольному, и начал благодарить за доверие. Зачем, если этого не требовалось?

Владимир Сергеевич копал глубже. Процесс обратного мышления походил на нелинейное вскрытие. Макарон терзал и Прорехова, и себя. Прорехова он тащил против шерсти-времени, а себя резал по живому. Процесс был противен и мерзок, потому что состоял из рытья в чужом нутре, к чему правильнее было бы привлечь Мата. Швы расходились в стороны, и тяжелый запах доводил до головокружения, но Владимир Сергеевич затыкал нос и следовал дальше. Он был уверен, что неприятные думы будут иметь положительный результат. Надо, надо продраться сквозь подонство в мыслях, чтобы выбраться на свет, убеждал себя Макарон. Но как далеко в этом можно зайти? Он ненавидел себя за слабость, за то, что сошел на укоры. Никогда ему не доводилось быть таким мерзким. Засучив рукава, он продолжал упрямо запускать руку в чужой белок.

Если вдуматься, за Прореховым к моменту предательства числилось много нравственных трупов. Он промурыжил Ульку до самой трагедии, вспоминал Макарон, обрек на себя Ясурову, не вынеся ее требований. Затем привлек в судьбу Рену и породил сына Вовку в угаре из пропитанного спиртами посева.

Все плыло, застревало, клубилось, смягчалось и снова вскипало в голове Макарона. У него поднялась температура. «Какой я подлец! — проклинал он себя. — Какой я мудак!» Как диггер, он устремлялся все глубже — в самую геоподоснову.