Тринити

— Знаете, — сказал как-то Кравец на привале, — а ведь Дмитрий Васильевич не всегда был таким. Если верить моему брату Эдику, еще совсем не так давно Знойко представлял собой интересной наружности мужчину.

— Заливай! Что-то не верится, чтобы у него так быстро выпали волосы и распухли щеки! — высказался Соколов.

— Нехорошо смеяться над физическими дефектами, — прямо в лоб вступилась за Знойко Татьяна.

— А у него не дефекты, у него одни эффекты! — сказал Клинцов.

— Так вот, — сказал Кравец и стал поудобнее устраиваться на подоконнике, — в свое время Дмитрий Васильевич женился по любви и прилежно занялся наукой. Он сотворил в срок кандидатскую диссертацию и намеревался представить ее в двух вариантах — на русском и на английском. Но не успел он перевести, как жена стибрила диссертацию и сбагрила ее своему близкому другу. Знойко любил жену и простил ей первый серьезный промах, после чего состряпал еще одну кандидатскую. Теперь уже на французском. Жена сплавила налево и этот скромный труд. На третий рывок, в немецком исполнении, у Дмитрий Василича не хватило морали. За одну ночь он поседел и посерел, а потом зажил отшельником и деградирует посейчас.

— Байки, — сеял сомнение Артамонов. — Из-за таких пустяков человек не может сделаться почти параноиком. Тут что-то не то. Наверняка есть какие-то другие серьезные причины.

— Если он деревянный, то почему нет, — с пониманием отнесся к донесению Кравца Соколов, который наряду с Клинцовым тоже был одним из активнейших пользователей Знойко.

— Вспомни свою начерталку, — навел его на доказательную мысль Кравец. Уведи у тебя пару раз перед защитой набор каких-нибудь чертежей или курсовой проект — ты обошел бы Знойко по темпам падения!

— Очень даже может быть, — согласился Артамонов. — В таком случае я предлагаю больше не издеваться над ним.

— А кто над ним издевается? Мы просто шутим, — состроил невинность Клинцов. — Колхоз — дело добровольное.

— Если человек не против помогать нам, то почему нет, — поддержал Клинцова Соколов. — Может, человеку нравится переводить. Мы ж его силой не заставляем. Какой-никакой, а тренинг. Ну а если он действительно не в состоянии понять шутки…

— Эти ваши шуточки добьют его, — сказал Артамонов.

— Если б одна только наша группа… Все равно остальные дотюкают, пессимистически заметил Нинкин.

— Может, если его не трогать, на занятиях с нами он хоть чуточку придет в себя, — рассудила Марина.

— Он не поймет, в чем дело, — отмел вариант Клинцов.

— А как же английский? — спохватился Пунктус.

— Вот именно. Что вы все расходились? — не отступал Клинцов. — Ну пошутили немного, что здесь такого? — Он влез в разговор исключительно из чувства противоречия. Внутренне он соглашался, что с ездой верхом на Знойко пора кончать, но внешне держался до последнего.

— Мне кажется, что все эти дела со Знойко — это даже не предмет для разговора, — попытался опустить планку спора Соколов. — Известно, что нашего математика весь институт пользует.

— А что, если нам его на эту тему попытать, пусть он сам скажет, нравится ему это или нет, — предложил Кравец. — Если нет, то следует оставить его в покое. — Кравец выучил английский язык по песням «Битлов» и в помощи Знойко не нуждался. Ну а даже если бы и нуждался, то вряд ли сподобился.

— Да тебе ж говорят, что по большому счету — это шутка, своеобразный прикол, — продолжал свое Соколов.

— Эти шуточки похожи на игрушечный фашизмик! — сказала Марина. Рядом с Кравцом она могла выиграть любую битву и у кого угодно.

— Во загнула, фашизмик! Рассуждаешь, как инфантилка! — притормозил ее Клинцов. Сухая керамика его голоса была неприятной в жаркой аудитории и походила на скрежет лопаты о кирпич.

— Просто нет более подходящих слов!

— Ну, раз нет слов, зачем соваться, когда разговаривают взрослые! — сказал Клинцов. — Человек — это личность, и никто не имеет права мешать ее становлению. Может, Знойко — нравственный мазохист и, когда его бичуют, испытывает кайф. А вы лезете в его жизнь и пытаетесь ее переделать!

— Я знаю, кто такие фашики, — продолжила свою тему Марина, — я их видела в работе. Милые такие мальчуганы в коричневой форме и с геббельсовским блеском в голубых глазах.

— Их надо перевоспитывать на ринге, — сказал Реша, — пока глаза не станут коричневыми, как форма, а глаза, наоборот.

— В дальнейшем я лично буду пресекать поползновения на Дмитрий Василича! — твердо сказал Рудик, обращаясь к Соколову.

— Если от этого будет толк, — щелкнул языком Соколов.

— Будет, — пообещал Артамонов.

— А тебе-то какое дело? — спросил Артамонова Соколов.

— Да так…

— Я, это, ну, еп-тать, — сказал Мат. — В смысле, мля, завязывайте.

После разборок шутки на математике временно прекратились. Знойко с опаской прислушивался к тишине. Ее никто не тревожил, а его никто не разыгрывал. Но ожидаемого не произошло. От тишины Дмитрий Васильевич свернулся, как трехмесячный эмбрион. Почувствовав снисхождение, он стал заикаться и конфузиться еще сильнее. Теперь он стирал рукавом мел с доски не только за собой, но и за всеми отвечающими. Словно ждал более крутого подвоха.