Тринити

Нельзя сплеча все, а можно только
Семь раз примерив
И очень долги и очень колки
Пути к премьере

Но разве проще пути земные
К своей вершине?
Играть себя ведь еще сложнее
В спектакле жизни

Где все иначе, где все на сцене
Неповторимо
Где нет дублеров и больше ценят
Игру без грима

Перед генеральной репетицией было решено устроить трехдневный отдых.

— Не нужно никаких передышек! — заупрямилась Марина. — Три дня — это слишком много. Половину сцен придется начинать с нуля!

— Не придумывай, — возразил Фискал, — все идет как надо!

— Да ты что, Жанна! — вспыхнул Инквизитор. Он уже месяц называл Марину ее сценарным именем. — Роль настолько въелась мне в кишки, что, разбуди меня на любой лекции, я отмолочу все тексты на одном дыхании!

— Как знаете! — бросила Марина и ушла, не переодевшись.

Три дня пустоты было для нее действительно многовато. Два первых она передразнивала себя в зеркале словами Жанны и ходила на занятия в сценическом костюме, а на третий сама себе сказала: наплевать! И впервые не отказалась поехать с Клинцовым к нему на дачу.

Время побежало незаметнее. Вечер проскочил мгновенно. Было шампанское, легким холодком искрившееся в уголках губ, была музыка, тихая и спокойная, даже теплая, и совершенно не хотелось тащиться домой пешком через сугробы по дачным улицам. Не хотелось ловить проскакивающее мимо такси на окраине, а потом, поднявшись на лестничную площадку, выдавливать улыбку, нажимая кнопку звонка, — отец обязательно будет полчаса рассматривать дочь в глазок, угадывая настроение, прежде чем открыть. Психолог, блин! А здесь, на даче, так уютно. Правда, диван всего один. Но надо же как-то когда-то… Не сидеть же так всю ночь…

Клинцов потянулся к Марине, как бы желая поправить ее непослушные волосы. Она ощутила свои руки, словно вдруг вспомнила о них. Впервые оценила в темноте их хрупкость и закрыла глаза. На все…

Магнитофонная лента кончилась. Свободный конец зашуршал по пластмассе. Никто не потянулся перевернуть бобину.

Так она и шелестела, эта лента.

Нет, совсем по-другому она себе все это представляла, рисовала вечерами, забыв о книге в руке или опершись локтями на клавиатуру. Все должно было произойти не так запланированно, без расчета, с элементом случайности, как бы само собой. Она хотела впервые обнаружить себя в подобной ситуации не иначе как после веселого случая — спасаясь от дождя, что ли… Чтобы не оказалось под рукой ни плаща, ни зонтика — ничего. Чтобы промокнуть до нитки и раздеваться потому, что действительно холодно, очень холодно после дождя в сырой одежде, а не потому… Почему? Вышло как-то глупо и бездарно… Еще на занятиях он долго ловил момент в разговоре, чтобы воткнуть свое всегдашнее дежурное предложение: не рвануть ли на дачу? Как если бы мысль только что пришла ему в голову. Но там, на даче, уже торт, шампанское, свежие фрукты с рынка. Все запасено с утра. Значит, он задумал это еще вчера.

Марина обернулась. Клинцов спал, неприятно оголив бледную ногу. Марина уставилась в окно с еще большей пристальностью, словно видела там все-все-все. Опять отстраненно посмотрела на свои руки, потом — на свои острые коленки, обхватила и стиснула их до боли. Появилось желание навсегда вжать их друг в друга.

Серое утро никак не могло пробраться сквозь шторы. Только бы не заплакать, это совсем ни к чему.

Промозглое взыскание рассвета.

«Какая я теперь, к черту, Жанна?! — негодовала в свой адрес Марина. Козлиха я рогатая, а не Жанна!» Она вытащила из-под Клинцова простыню, потому что не представляла, как они вдвоем будут утром на все это смотреть, скомкала ее, влезла в стоящие у двери валенки и прямо в рубашке отправилась в туалет, который находился на улице в углу участка. Открыла скрипучую дверь и ногой затолкала простыню в узкое, обмерзшее отверстие. Очень хотелось писать, но она стерпела. «Итак уже почти больная», — подумала она.

На генеральной репетиции Марина начала сходить с ума. Ничем не мотивируя, она отказалась подняться на сцену, просидела два часа в глубине зала и потом крикнула из темноты:

— Борис Яныч, я не буду играть Жанну! Понимаете, не буду! Не мо-гу! У меня не получится, не выйдет теперь у меня! Я не имею права, понимаете, не имею права пачкать образ!

И убежала в вестибюль.

Гриншпон бросился вслед.

Остальные растянули до утра диспут об искусстве средней руки.

— Она права, — сказал после всего Борис Яныч. — Я ей верю, она не умеет позировать. На такие роли нужен настрой.

— Не умеет позировать! Да она вообще молодчина! Но как нам теперь быть? — взъерепенился Свечников. — Была бы там заслуженная, а то возомнила о себе бог знает что!

Девушки молчали. Держали в руках охапки шитья и молчали.

С такими кошками на душе не заканчивалась ни одна репетиция.

На следующий день Борис Яныч сказал:

— Инна, бери слова, готовься.