Тринити

Рудика от отчисления спасло то, что он был старостой. По этой причине с ним посчитались. Клинцова вытащил отец. Фельдмана отмазал декан Шишков, которому профсоюзный деятель регулярно мыл машину на кафедре турбин между тестовыми продувками. Мукин выступал за факультет - бегал кроссы по горам и по долам и неоднократно занимал призовые места. Поэтому ему дали время на исправление и оставили в покое. Нинкин имел очень жалкий вид, и над ним бюро просто сжалилось. Пунктус заведовал учебным сектором, и к нему тоже отнеслись вполсилы. Усова, несмотря на новый рост, продолжали считать ребенком. Гриншпон играл в "Сладких спазмах", а это все же хоть какая-то, да заслуга перед родиной. Чистка миновала и его.

Реша, Татьяна, Мат и Артамонов никакой общественной нагрузки не несли, так что им таежная вылазка сойти с рук никак не могла. Никто не вступился за них и не походатайствовал перед какой-либо инстанцией.

Спустя неделю Мукин и Усов тоже забрали из института свои документы. То ли из солидарности, то ли от образовавшейся вдруг скуки.

Остальные продолжили учебу.

Глава 22

ДЕНЬ_ГРУСТИ_

Оригинальные выдержки из архива.

Абсцисса шоссе пронизывает пустыню. Вахтовый автобус легко расчленяет пространство. Словно подводит черту. Вечер едва обозначен у горизонта синими штрихами. Держась в стороне, он стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Вжатый в сиденье, я бесцельно обозреваю заоконную живопись. Справа струится полоса захиревших карагачей, слева - натуральный ряд километровых столбов, а дальше, насколько видит глаз, плывут пески, схваченные кое-где колючкой да саксаулом.

Пустыня впервые вплотную соседствует со мной.

Незоопарковые верблюды, прыткие, как молнии, вараны, орлы на высоковольтных опорах - как последние известия. Но с новостями ко мне лучше не подходить. Ничего не впитываю. Раствор памяти перенасыщен. Не могу запомнить ничего нового, не упустив из былого.

Память низводит любую попытку здравой мысли. Друзья проходят в обнимку с облаками, минуты счастья встают на фоне желтых плакучих дерев. И пять этих выпавших из череды лет - цифрой, одной и той же цифрой на километровых столбах. Вечер в одиночку стелется вдоль дороги, не удаляясь и не приближаясь.

Нас останавливает какой-то хлопец с милицейским жезлом. Он велит всем выйти из автобуса, пойти в поле и набрать по фартуку хлопка. В противном случае нас не пропустят дальше. Таков местный обычай. Ничего не попишеь, мы подчиняемся местному байскому маразму, собираем вручную по фартуку хлопка, сдаем его бригадиру и едем дальше. С помощью такой несложной уловки на утоптаной глиняной площадке собирается порядочная гора хлопка. Госудаственный подход к выполнению плана покоряет меня и не сразу отпускает.

А жизнь... жизнь периодически берет порцию людей и пропускает через свою мясорубку. Они выходят оттуда притертыми и перемазанными друг в друге. Тут бы жизни взять и погодить, не разбазаривать созданный коллектив, а целиком бросить его на какой-нибудь прорыв. Зачем нас распределять по стране? Направить всех на один объект. Но жизнь не мелочится. Если она развалила столько империй и других не менее серьезных образований, есть ли смысл говорить о нашей группе? Расскажи эти сантименты попутчикам обхохочутся! Нашел, скажут, трагедию!

С распределением мне повезло. Сотрудники терпимые. Представились, пригласили в гости и не спрашивают, почему не прихожу. Думаю, мы подружимся. Но пока один телефонный звонок Гриншпона дороже всех старых орудий труда и новых производственных отношений.

Питаюсь письмами. Сегодня знаменательный день - получил записочку от Клинцова. В моей эпистолярной подшивке не хватало только его конверта. Дитя социально значимых родителей. После случившегося другой вообще не написал бы никогда.

Иное дело - Татьяна. Ее дружба прочна и надежна, как двутавр. Приговоренная высшей школой к высшей мере - отчислению из института через исключение из комсомола, Татьяна не выпала из поля зрения. В армию ее не призвали, как Решетова и Артамонова, но в армейскую столовую она устроилась. Проработала год, восстановилась на заочное отделение. Сейчас на шестом курсе. Доучивается. С ней произведен троекратный обмен мнениями по поводу разлуки. Каждое ее эссе едва умещается на семи листах. "В новом коллективе меня так до сих пор и не признали. Смеются надо мной, как больные!" - пишет она порой.

Не волнуйся, Таня, все устроится! Нам и то понадобилось парочка лет, чтобы понять тебя, а там, посуди сама, - совершенно чужие люди.

Симбиозники Пунктус и Нинкин пишут легко, как Ильф и Петров. Их конгениальные умы настолько взаимозаменяемы, что я теряюсь, кому отдать должное, кому - предпочтение.