Тришестое. Василиса Царевна

– Дурвак! Проство цваревна.

– Ага, дурак, как есть, – промямлил Андрон заплетающимся языком.

– Толькво твы об этвом и знаешь. Цваревна-то наствоящая в болотве остванется, а я замест ее за Иквана замуж квыйду. А твы при мне будвешь, понял?

– Ага, понял. А зачем?

– Чтво – зачвем?

– При вас зачем, государыня?

– Слугвой, дурвень! Чвин получвишь квысокий.

– Чего? – разинул рот Андрон.

– Чвин!!!

– А-а-а! – смекнул наконец Андрон, в мгновение ока приободрившись. – Так энто мы завсегда пожалуйста. Это мы могём!

– Ну квот, наквонец-тво! Да смотри у меня, толькво про Квасилису наствоящую ляпнуть квому не вздумай.

– Да чтоб я! Да ни в жизь! – порывисто вскочил Андрон. – Тьфу на нее. Тьфу, тьфу!

– Молодвец! – похвалила лягушка. – А твеперь слушай сюдва…

Пока Квака Кощеевна с Андроном Не-знам-каким планы свои коварные строили да замыслы подлые вынашивали, а Иван Царевич, хмурее тучи, по лесу бродил, под кустики, за деревца заглядывал, стрелу свою сыскивал, оглянемся на дворы боярский да купеческий, куда стрелы Данилы и Козьмы угодили.

Повезло шибко в тот день боярину Трофиму, о чем молился боярин без устали, руки не покладая. Только присело семейство многочисленное Трофимово за стол отобедать, как слышат, шмелем чегой-то гудит, да все сильнее и ближе. Головами закрутили, понять не могут, откуда звук такой странный исходит, а уж непонятность – она тут как тут. Ухнула стрела в растворенное настежь окошко, кокошник старшей дочери Глафиры насквозь прошила, да и пригвоздила его к столу посредь солений всяких да блюд аппетитных. Тут уж домочадцам Трофимовым не до куропаток жареных, почек верченых да свинки, яблоками обложенной, стало, не говоря уж о разносолах. На кого икота напала, кто со скамьи рухнул в беспамятстве, а у кого сил достало, тот под стол забрался. Бабы, которых обморок не взял – те голосить принялись. Носятся туда-сюда, будто ошпаренные, визжат, руками машут. Мебель ходуном в доме ходит, сторонится, крынки да тарелки по полу скачут. Свинка – бок жареный яблоко из пасти выронила, под шкап схоронилась, почки по углам разбежались, куропатки в окна повыпрыгивали на радость псам дворовым.

Слуги прибежали – кто с ведрами, кто с дубинами да метлами, а один даже с самоваром наперехват. Стоят в дверях, сообразить пытаются, с чего переполох такой поднялся. Но в забаву боярскую не встревают, боязно – вдруг не потрафишь чем?

В общем, суета радостная охватила хоромы Трофимовы. Одна Глафира сидит на своем месте, макушку щупает, в толк взять не может, как жива осталась, и кто такую подлость сотворить с ней удумал. Никак месть чья? Мало ли у ей парней всяких было – ух, падкая до них Глафира была, аж саму жуть брала! С одним погуляет, потискается, бросит – и к следующему бежит, а глаз уж на третьего поглядывает, засматривается.

А тут еще кто-то в ворота колотить зачал, да так неистово, что екнуло сердечко девичье. Вскочила Глафира, табурет опрокинула.

– Ох, не виноватая я! – и к окну. Так слуги насилу ее оттащили от окна-то, успели-таки за юбки ухватить – второй этаж, как-никак. А Глафира рычит, вырывается, будто бес в нее какой вселился, вдобавок к тому, что в ей ужился уже.

И тут ворота сами собой распахнулись, и ступил во двор Данила – царский сын. Остановился посредь двора, вихор знатный ручкой пригладил, ножку выставил, кулаки в бока упер – стоит, оглядывается, понять ничего не может: гостя дорогого никто не встречает, по имени не величает. Бегают все, голосят. Праздник какой али случилось что? Непонятно…

– Эй, люд добрый! – крикнул он, и, словно по мановению руки, все разом стихло.

Смотрят все на царевича, глазам не верят – с чего это сын самого царя-батюшки к ним в гости заявился.

– Ну, чего зенки-то выпучили? – нахмурил брови Данила. – Баб подавайте! – А сам стрелой-то поигрывает, в пальчиках нетерпеливо так вертит.

– Да за шож, батюшка! – скатилась боярыня с лестницы и в ноги царевичу. – Не губи!

– Чаво? – заломил Данила шапку. – Да ты никак с радости-то умом тронулась?

– Пощади, Данила Царевич! – вцепилась боярыни в штаны Данилины и ну дергать их, вниз тягать.

– Да пусти ты! – насилу вырвался Данила, держа штаны рукой. – Совсем ополоумила, дура старая? Баб, говорю, подавай!

– Да на кой они тебе, батюшка? – взвыла боярыня дурным голосом.

– Жениться буду!

– Поща!.. Чегось? – медленно разогнулась боярыня, ушам своим не веря.

– Жениться хочу. Оглохла, что ль?

– Ох, батюшка мой! Что ж энто? – вскочила боярыня на ноги. – Так то знак такой был? А мы и не признали сразу.

– Какой еще знак? – разозлился Данила Царевич. – Бабы, говорю, где?

– А стрелка-то твоя, знак женильный, значится. А бабы – бабы они тута все, – указала боярыня рукой на терем высокий.

Данила посторонил ее и неспешно, с достоинством поднялся по лесенке, к собакам приглядываясь. А собаки рычат, куропаток раздирают, мослами хрупают.

– Богато живете, – хмыкнул Данила. – Мы дичь сами едим, а вы ей собак кормите! Надо будет царю-батюшке об том доложить, пусть дичным оброком вас обложит.

– Дык это ж… – испугалась боярыня, вслед Даниле Царевичу поднимаясь.

– Двумя!