Тристан

Итак, что же происходит? Та, глаза которой подобны пугливым сновидениям, дарит Вам сына; она отдает этому существу, призванному продолжать низменное бытие родителя, всю свою кровь, все, что в ней еще осталось от жизни, - и умирает. Она умирает, милостивый государь! И если конец ее свободен от пошлости, если в преддверии его она поднялась из глубины своего унижения, чтобы в гордом блаженстве принять смертельный поцелуй красоты, то об этом позаботился я. А у Вас была другая забота - Вы развлекались с горничными в темных коридорах.

Зато Ваш ребенок, сын Габриэлы Экхоф,-процветает, живёт, торжествует. Возможно, что он пойдет по стопам отца и станет купцом, исправным налогоплательщиком, любителем хорошо покушать; может быть, он станет солдатом или чиновником, слепой и усердной опорой государства. Так или иначе, из него получится существо, чуждое музам, нормальное, беззаботное и уверенное, сильное и глупое.

Знайте, милостивый сударь, что я ненавижу Вас и Вашего сына, как ненавижу самую жизнь, олицетворяемую Вами, пошлую, смешную и тем не менее торжествующую жизнь, вечную противоположность красоты, ее заклятого врага. Не смею сказать, что я Вас презираю. Я честен. Из нас двоих Вы сильнейший. Единственное, что я могу противопоставить Вам в борьбе, - это достойное оружие мести слабосильного человека - слово и дух. Сегодня я воспользовался этим оружием. Ведь это письмо, - я честен и здесь, милостивый государь, - и есть акт мести; и если хоть одно слово в нем достаточно остро, достаточно блестяще и красиво, чтобы кольнуть Вас, чтобы заставить Вас почувствовать чужую силу, чтобы хоть на мгновение вывести Вас из Вашего толстокожего равновесия - то я торжествую.

Детлеф Шпинель".

Господин Шпинель запечатал конверт, наклеил марку, изящным почерком написал адрес и отправил письмо на почту.

С видом человека, решившегося на самые энергичные действия, господин Клетериан стучался в дверь господина Шпинеля; в руках он держал большой лист бумаги, исписанный аккуратным почерком. Почта сделала свое дело, письмо пошло положенным ему путем и, совершив странное путешествие из "Эйнфрида" в "Эйнфрид", попало "в собственные руки"

адресата. Было четыре часа дня.

Когда господин Клетерман вошбл в комнату, господин Шпинель сидел на. динане и читал свой собственный роман с обескураживающим, странным рисунком на обложке. Он поднялся и, как человек, застигнутый врасплох, вопросительно взглянул на посетителя, сильно при этом, однако, покраснев.

.. - Добрый день, - сказал господии Клетернап. - Извините, что я помешал нашим занятиям. Но позвольте спросить - не вы ли это писали? - Он поднял левую руку, державшую большой, "списанный аккуратным почерком лист бумаги, и хлопнул но нему тыльной стороной правой ладони, отчего бумага громко зашуршала. Затем он засунул правую руку в карман своих широких, удобных брюк, склонил голову набок и раскрыл рот, как-то делают иные, приготовившись слушать.

Как ни странно, по на лицо господина-Шпинеля появилась улыбка, предупредительная, немного смущенная и как бы извиняющаяся. Он потер рукой голову, словно что-то припоминая, и сказал:

- Ах; верно... да... я позволил себе...

Дело было в том, что сегодня он дал себе волю и проспал до полудня.

Теперь он страдал от угрызений совести, голова у него кружилась, он чувстпонал себя взвинченным и неспособным ни на какое сопротивление.

К тому же веянье весеннего воздуха вызвало у него слабость и настроило ого на пессимистический лад. Все это нужно принять во внимание, чтобы объяснить его весьма нелепое поведение в разыгравшейся сцене.

- Ага! Вот как! Хорошо! - сказал господин Клетериан, он прижал подбородок к груди, поднял брови, вытянул вперед руки, - словом, сделал множество приготовлений, чтобы после своего чисто формального вопроса безжалостно перейти к сути дела. Из самодовольства он эти приготовления несколько затянул; то, что за ними последовало, не вполне отвечало грозной обстоятельности мимической подготовки. Однако господин Шпинель заметно побледнел.

- Очень хорошо! - повторил господин Клетериан. - В таком случае, дорогой мой, позвольте ответить вам устно, поскольку, на мой взгляд, идиотство писать длиннейшие письма людям, с которыми можно в любой момент поговорить.

- Ну... уж и идиотство... - протянул господин Шпинель с извиняющейся, даже подобострастной улыбкой. - - Идиотство! - повторил господии Клетериан и стал энергично трясти головой, чтобы показать, сколь непоколебима его уверенность в своей правоте. - Я бы и словом не удостоил эту писанину, я бы - честно скажу - побрезговал завернуть в нее бутерброд, если б она кое-что но объяснила мне, не сделала понятным некоторое изменение... Впрочем, это вас не касается и к делу но относится. Я деловой человек, и у меня есть другие заботы, кроме ваших невыразимых видений...

- Я написал "неугасимое видение", - сказал господин Шпинель к выпрямился. Это был единственный момент их разговора, когда он проявил достоинство.