Трюкач

Кому еще быть! – обусловленно отозвался Ломакин, подбавив не столько акцента, сколько выговора. Мастер. Гурген говорил, что ОНИ окрестили его мастером. Так что – ОНИ.

Что у тебя? Порядок?

У меня всегда порядок. – Ломакин подбавил к выговору еще и чуть сварливости: – А у тебя?

Ну, мы тут у себя с людьми нашу тему промяли… Сегодня дома будешь?

Сегодня – нет. Завтра тоже нет. Через неделю – как?

Мастер, ты не понял. Говорю, тему промяли. Ты что, мастер, передумал? – в тоне заискрила угроза.

А ты? – сыграл торгаша Ломакин. – О чем вообще разговор? Я тебе цифру назвал? Ты говоришь: да. Или ты говоришь: нет.

– Я говорю: сегодня дома будешь. А ты слушайся.

– Что-то-то?! – абсолютно искренне взъярился Ломакин. – Указывать будешь?!

– Тихо-тихо. Не скандаль, мастер! – умиротворил голос. – Мы же кто? Мы партнеры. Мы же договорились, нет?

Да-а, нет на вас Станиславского: Не верю!

– Партнеры-мартнеры, да. Но сегодня – нет. Завтра тоже нет. Через неделю – да.

– Мастер, ты что! У меня в четверг – нотариус.

А мне что?!

– Тихо-тихо, мастер. – Сбавь обороты. Что-то тебя никогда дома не застать. Мы делаем дело? Или мы не делаем дело?

Мое дело сам знаешь сколько стоит. Знаешь? Напомнить?

Знаю-знаю. Но ты, мастер загнул…

А-А, разгибатъ не собираюсь.

Тихо-тихо, мастер. Поладим, слово. Только ты хоть дома бывай иногда. Как, кстати, баба твоя?

Я пока дома. Баба моя – моя баба. Еще чего хочешь?

Ничего-ничего, это так… Куражливая нотка так и прозвучала: у-у, рогатенький! – Короче! Хорошо бы, ты к вечеру дома был.

– Не знаю, дела… – Ладно, еще созвонимся ближе к вечеру. Ты пока старушку покорми, проследи, ладно? Как договорились.

Э-э, нет! Так они не договаривались! Это Гурген подсунул ему мелкую подлянку. Оказывается, недельное право владения комнатой подразумевает обязанность тетешканья с пиковой дамой.

Судя по тону в трубке, договаривались…

Л-ладно, деваться теперь, некуда. Л-ладно, пусть только Гурген вернется из Баку! Л-ладно, Ломакин ему все выскажет! Дружеское обжуливание: мол, трудно тебе, что ли, кусок хлеба подать и дерьмо в туалете за жиличкой смыть в неизбежных физиологических перерывах, между… любви с тем, – с кем раньше было НЕГДЕ, а теперь комната, почти квартира предоставлена!

Если бы Ломакину комната, почти квартира нужна была для так называемой любви! Л-ладно!

– Л-ладно! – вытолкнул он в трубку. Ладно… Петр.

Ага. Старушенция-то пока жива-здорова? – деловито, компаньонски спросила трубка.

ПОКА – да.

Крепись, мастер! – трубка, хрюкнула смешком. – Она тебя Петенькой уже обзывает? Нет?

Обзывает, – признал Ломакин, скосив глаза в провал коридора, обреченно признал. Не было у него хлопот!

Жиличка-старушка уже добрела до прихожей-зало и, все так же опасно держа нож, таращилась катарактой.

Тогда будь, мастер. Не скучай. И к вечеру постарайся быть. И эта… береги ее.

Кого?

Старушенцию. Не бабу же свою! – со знанием подтекста еще раз прокуражился голос. – Если что, звони.

Если что, он не позвонит. Пошли вы все! Ему, Ломакину, ваши бы заботы! Однако, Гургенчик, спасибо за подарочек-довесочек, спаси-и-ибо!

Петенька, кто там в телефоне был?

Петенька! – категорично, в сердцах объяснил Ломакин.

А-а… Вот я так и знала. Рыбка-то почти готовая, Петенька. Кушать будем?

Сыт. По горло! – невольно перенес он раздражение на безвинную жиличку.

Вот и хорошо, вот и покушаем… – она явно чего-то ждала от него. Масла? Хлеба-булки? Сервировки стола?

Нет, но каков пакостник Гурген?! Ни словом не обмолвился! Всю ночь жеребятился и – ни словом! Если бы Ломакину действительно было просто НЕГДЕ, то старушенция – не самая тяжелая обуза. Но ведь…

Петенька, у тебя кровушка! Ах! Ох! Кровушка! На лице! – заахала-заохала жиличка, углядев шиковую царапину слабосильным зрением. И слабосильным разумом истолковав невнятно-загадочно: – Это, Шурка! Шурка опять! Милицию надо вызвать! Милиция-а-а! – заверещала неожиданно истошно.

Тс-с-с! – прижал палец к губам Ломакин. – Это не Шурка. Это я неудачно побрился, бабушка. Никакого Шурки нет. Какой здесь может быть Шурка? Здесь только вы и я, Петенька. Кушать сейчас будем. Будем вкусно кушать, да, бабушка?

Будем! – маразмирующе-внезапно согласилась старушка и тут же снова зацепилась за некую свою мысль: – А Шурка-то! Шурка небось голодный сейчас! Баландой разве сыт будешь? Я бы вообще убивца не кормила. Тихона Василича зачем убил?! Пьяный – и убил, зарезал. Нешто это оправдание? Тихон Василичь никогда его не трогал, Шурку-то. Вежливый был, аккуратный. А Шурка, изверг, зарезал! И тебя, Петенька, порезал – кровушка каплет-каплет!

Бред. Или не бред. Кто-то кого-то когда-то зарезал. Может, еще в Гражданскую. Древняя реальность, данная в ощущении, – дремавшая в глубинах и пробудившаяся от вида царапины на щеке.

Шурка! – живой призрак столь же внезапно прыгнул от сказовой интонации на крик. – Ты пошто Тихона Василича порешил?! – затопала костяной в шлепанце ногой, – Пошто, ответь, изверг! – Кухонный нож затрепыхал в лапках, шально метя в живот.