Триумф глобализма. Конец истории или начало?

Многие с виду либеральные государства были поражены примесью нетерпимого национализма и не могли универсализировать свои концепции прав человека, поскольку гражданство было основано на расовом или этническом происхождении. «Либеральные» Англия и Франция в последние десятилетия девятнадцатого века могли основывать большие колониальные империи в Азии и Африке и править силой, а не народным согласием, поскольку достоинство индийцев, алжирцев, вьетнамцев и прочих считали ниже своего собственного. Говоря словами историка Уильяма Лангера, империализм «был еще и проекцией национализма за границы Европы, проекцией в мировом масштабе, освященной временем борьбы за усиление и за баланс сил в том виде, в котором она столетиями существовала на этом континенте».

Возвышение современного государства-нации после Французской революции имело ряд важных последствий, которые фундаментально изменили международную политику. Династические войны, в которых принц вел в бой крестьянские массы разных наций для завоевания города или провинции, стали невозможны. Испания больше не могла «владеть» Нидерландами, как и Австрия Пьемонтом, просто благодаря завоеванию или какому-нибудь браку, заключенному сто лет назад. Под тяжестью национализма стали рушиться многонациональные Габсбургская и Оттоманская империи.

Современная военная мощь, как и современная политика, стала куда более демократической, опираясь на участие в войне всего народа. С началом участия в войне широких масс цели войны должны были измениться так, чтобы каким-то образом удовлетворять нацию в целом, а не только амбиции единоличного правителя. Союзы и объединения стали куда более устойчивы, потому что страны и народы уже нельзя было обменивать друг на друга, как шахматные фигуры. И это было так не только в формально демократических странах, но и в национальных государствах, таких как Германия Бисмарка, которым приходилось нести ответственность перед диктатом национальной идентичности даже в отсутствие суверенности народа.

Более того, когда у масс населения появился мотив для войны в виде национализма, они стали подниматься до таких высот тимотического гнева, какие редко можно было увидеть в династических конфликтах, а это стало мешать лидерам взаимодействовать с врагом умеренно или гибко. Главный пример такого – Версальский мирный договор, окончивший Первую мировую войну. В отличие от Венского конгресса Версальское соглашение не смогло восстановить действующий баланс сил в Европе из-за необходимости при проведении границ между странами на месте бывших Германской и Австро-Венгерской империй учесть, с одной стороны, принцип национального суверенитета, а с другой – требования французской общественности о возмездии Германии.

* * *

Однако, признавая колоссальную мощь национализма в последние два века, необходимо рассматривать этот феномен в соответствующей перспективе. Для журналистов, государственных деятелей и даже ученых обычным является утверждение, что национализм отражает глубокие и фундаментальные чаяния человеческой природы и что «нации», составляющие основу национализма, являются такими же вневременными социальными сущностями и такими же старыми, как государство или семья. Здравый смысл подсказывает, что однажды пробудившийся национализм представляет такую стихийную силу истории, что его не остановить другими формами социальной приверженности, такими как религия или идеология, и он в конечном счете заглушит такие хилые растения, как коммунизм или либерализм.

Недавно эта точка зрения получила видимую эмпирическую поддержку в виде подъема националистических чувств в Восточной Европе и Советском Союзе, и в такой степени, что некоторые наблюдатели предсказывают эру национального возрождения после «холодной» войны, как было в девятнадцатом веке.

Советский коммунизм утверждал, что национальный вопрос – всего лишь отросток более фундаментального классового вопроса, и заявлял, что в Советском Союзе первый решен раз и навсегда движением к бесклассовому обществу. Теперь, когда националисты сменяют у руля коммунистов в одной советской республике за другой, как и в странах Восточной Европы, очевидная пустота такой претензии подрезала правдоподобность утверждения о решении национального вопроса и со стороны многих других универсалистских идеологий.