Триумф графа Соколова

Никифор учил: «Вы, барин, будете стоять тут, за деревом. Я как медведя из берлоги подыму, так вы не спеша прицельтесь да на курок и нажмите — плавно, не дергая. Только снег вокруг дерева утопчите получше — для маневра. А то вдруг промахнетесь или еще чего, чтоб движение у вас было».

Отец фыркнул: «Еще чего — снег топтать! Да я в корпусе лучший стрелок, часы командир преподнес — „За лучшую стрельбу“. Не буду оттаптывать!»

Крепостной человек не может барину указывать.

Подошли охотники к берлоге, Никифор шестом поковырял, поковырял, растревожил сон мишки. Тот с диким ревом наружу вылез. Отец первым номером стоял, выстрелил раз, выстрелил два — медведь ранен, да прет, злой, прямо на отца. Отец тырь-пырь — деться некуда. А медведь здоровый был, матерый, уже к отцу подобрался, из пасти чем-то гнусным дыхнул.

В последний миг отец все же вывернулся да за дерево, но не уйдешь далеко, снег кругом по пояс. А медведь уже снова подбирается. К счастью, Никифор проворный оказался. Стрелять нельзя, боится отца пулей задеть. Выхватил он нож и сзади, со спины, за шею медведя ухватил, опрокинул. Медведь ему лапой все прокогтил, даже полушубок не помог. Любил он следы когтей на груди и плече показывать. Никифор всадил нож по рукоять — под самое сердце. Отец за спасение освободил его из крепостной зависимости, пожертвовал сто рублей и медвежью шкуру. Из шкуры шубу Никифор сшил и очень берег.

— Доволен был мужичок?

— Деньги взял, а от свободы отказался: «Мне с вами очень любезно, а слабода — одно баловство, совсем лишнее. Уж лучше на своих работать, чем на чужих. Мы хоть и дворовые, а все равно барей своих словно родными почитаем». Но года через три все равно указ вышел, всех освободили. — Вздохнул. — Никифор умер лет пять назад, сто три года ему стукнуло. После него та медвежья доха мне перешла — сам покойный завещал, все мое детство со мной играл да забавлял. Я не думал, не гадал, что сгодится шуба, да вижу — случай вышел… Прикажу, чтобы мой сторож Буня из Мытищ доставил.

На другой день в Мытищи полетела телеграмма.

Гордость дворецкого

Следующий день прошел в различных хлопотах.

В тот час, когда Соколов пешком возвращался со службы домой, к тому же подъезду с Николаевского вокзала приближалась другая знаменитость — некогда гремевший на всю Европу шнифер Буня Бронштейн.

Буня прибыл по железной дороге из Мытищ с громадным узлом за плечами. Он привлек внимание городового, но не столько этим узлом, сколько выразительной физиономией, некогда не сходившей с полицейских фото: «Разыскивается…»

Городовой бесцеремонно ухватился за узел и по должности полюбопытствовал:

— Что несешь, любезный?

Буня, в силу бывших профессиональных увлечений, недолюбливал полицейских. Он сурово свел брови:

— Что за бесцеремонное обращение, любезный? Почему изволите прохожих руками хватать? Попр-рошу представиться!

Служивый, опешив, вытянулся в струнку, отчеканил:

— Мещанской части второго участка городовой Рубцов! Желал поинтересоваться, что за узел подозрительный…

Буня насмешливо отвечал в стиле самого графа:

— Поинтересуйся, любезный, что у твоей супруги под юбкой находится. Этот же узел принадлежит полковнику охранного отделения Аполлинарию Николаевичу Соколову. Слыхал про такого? То-то же! А я его дворецкий Бронштейн. Вопросы есть?

Упоминание имени знаменитого сыщика подействовало магически. Городовой взял под козырек:

— Мое почтение-с!

Буня гордо прошел к подъезду дома № 19 по Садовой-Спасской, где жил гений сыска.

Таинственные незнакомцы

У подъезда стояли большие, низкие сани, которые в деревнях используются для перевозки объемистых грузов, скажем сена. В санях, закутавшись в тулуп, полулежал мужик.

Буня этому пустяку значения не придал.

Гораздо больше удивило старого взломщика сейфов отсутствие в подъезде консьержки. Ее столик справа от лифта был сдвинут в сторону.

Буня любил ездить на лифте, но тот, как на грех, не работал.

С досады сказав крепкое словцо, бывалый «медвежатник» стал подниматься по лестнице.

Вдруг Буня от неожиданности вздрогнул: между первым и вторым этажом он едва не наткнулся на какие-то зловещие фигуры. Вдоль стен стояли трое рослых мужчин. В углу, прислоненный к стене, стоял рулон, похожий на свернутый ковер.

В отличие от советского времени, когда под красными знаменами народ изрядно посерел, до революции было обычаем здороваться со всеми, кого встречаешь в подъезде — в своем или чужом.

— Добрый вечер, — сказал Буня.

Мужчины молча кивнули. Они были малость не в своей тарелке.

Буня подумал: «Эти господа мне почему-то напомнили шниферов, которые забрались в банк, но не знают, с какого конца брать кассу».

Он спросил:

— Любезные, вы что в нашем подъезде делаете?

Один из мужчин, у которого густые брови срослись над переносицей, буркнул:

— Мы из магазина, ковры развозим. Вон, в углу стоит.

— А где консьержка?

Тот же смурной мужчина вновь неохотно промямлил:

— Побежала за механиком, лифт сломался.

Приятель смурного, коренастый, в шапке с опущенными ушами, добавил: