Триумф и прах

Джеймс не сводил ясных проникновенных глаз с отца. Во взгляде Уильяма говорили твердыня и злость. Джеймс встал:

– Доброго дня! – мягко сказал он, после чего сразу удалился.

Я припомнила слова Джеймса, сказанные при первой встрече наедине: «Добро и зло – понятия относительные.», и по неведомым причинам почудилось, в ту самую минуту заявленного добра Джеймс отцу не желал.

Когда шаги Джеймса стали уже отдаляться, Уильям тяжело вздохнул и тоже покинул кабинет.

9

Уже спустя многие годы меня спрашивали: каким вам виделся великий гений – Джеймс Кемелли? Я затруднялась дать точный, но в то же время красочный, насыщенный аргументами ответ. Беседы с ним были мимолетны, а выводы после разговоров запутанны. Описать в двух словах противоречивую натуру, в которой по юности лет блуждал даже сам Джеймс, было невозможно. На первый взгляд он представлял собой обычную геометрическую фигуру, мало отличную от других фигур, живущих по законам науки и повинную общим правилам. Но на самом деле это было грубое заблуждение. Стоило лишь слегка углубиться в автобиографию, знакомую единицам – и становилось очевидным, что та повинность Джеймса была наигранной видимостью. В виду некоторых сил, упомянутых им в одном из наших разговоров и понятую мной значительно позже, видимость сохранялась долгие годы. Но никакая сила не сумеет остановить уничтожение урожая от налетевшей саранчи. Джеймс Кемелли служил урожаем для несравненного дара, который будто саранча зародился в теле младенца и остался пожирать его до конца бренных дней.

Избирательность памяти – вещь уникальная. Признаться, я начинаю забывать многие встречи, суть разговоров, а иногда вовсе не помню, куда положила очки для чтения или записную книжку, зато воспоминания, связанные с Джеймсом Кемелли, не боятся палача, именуемого временем. Они будут существовать в памяти, пока дышащее тело не покинет жизнь. Я помню, как сейчас, тот день, когда отсиживалась в шкафу кабинета Кемелли. Ноги дрожали, а испуганное тело бил озноб от возможного стыда. Но мне удалось остаться незамеченной. Я прошмыгнула в гостиную к уличной двери как раз, когда Джеймс спускался по лестнице. Вероятно, тогда он подумал, что я только что появилась в доме.

– Вы снова пришли читать нотации? – спросил он меня. – Тогда спешу огорчить: сегодня я пребываю в ужасном расположении духа.

То являлось неоспоримой правдой: Джеймс был необычайно хмурым. Редкие бесформенные брови едва заметно сдвинулись, а в глубоких глазах жила пустота.

– Нет, я пришла отдать вам это.

Я протянула ему письмо Летиции. Джеймс устремил на него усталый взор, протянул руку, вялым движением взял послание и немедля порвал его пополам, протягивая назад оставшиеся кусочки. Я остолбенела, глядя на изничтоженное письмо, на которое Летиция возлагала чуть ли не святую веру. Джеймс отошёл к патефону у дальней стены, где рядом с ним теснился секретер с ящиками, и поставил музыкальную пластину. По комнате разнеслась торжественная мелодия, и нельзя было ни признать мотивы произведения «Времена года. Осень⁸». Точно прикованная, я стояла на месте, стараясь вернуть себе дар речи и способность чётко формулировать вопросы, пока Джеймс не отрывал глаз от крутящейся пластинки.

– Вам не интересно, что там было написано!? – овладев собой, спросила я.

– Мне всё равно.

– Даже не спросите от кого оно?

– Я не жду писем. Всё равно.

– А я скажу от кого, может, тогда вы задумаете все-таки его прочитать.

Не соизволив дождаться моего ответа, Джеймс открыл первый ящик секретера и достал целую стопку писем, связанную шпагатом.

– Вот, прочтите, если вам любопытно, – Джеймс небрежно швырнул её на круглый стол. – Думаю, автор у них один и тот же.

Я взглянула на верхнее письмо. На белом запечатанном конверте посередине было начертано красивым прилежным почерком: «Джеймсу Кемелли». Казалось, каждая буква двух слов обычного имени несла в себе безвинную прелесть любви, переполняющую душу отправителя. Когда Каприс говорила о письмах Летиции к Джеймсу, я полагала, она отправила одно, два письма – не более. Но их было порядка шестидесяти! Я подняла глаза на Джеймса. Он выглядел отчужденным, изредка касаясь указательным пальцем играющей черной пластины. В его глазах не было ясности и фанатизма к загадочным фразам, вносящим путаницы в сознание тех, кто состоял с ним в прямом диалоге. Душа словно покинула его тело, опечаливаясь неизмеримой утратой настолько, что слова: «мой бедный мальчик» из уст Терезы подошли бы как нельзя кстати. Мне не терпелось разобраться в его личности так, как это делает врач, выявляя у тяжелобольного скрытый недуг. Моё изумление предельно возрастало.

– Вы не вскрыли ни одного конверта?

– Одно вскрыл и долгое время сожалел об этом.

Наш разговор прервался стуком в дверь. Каждые две секунды с удвоенной силой он становился громче и навязчивей. Лицо Джеймса возвращало себе ровный тон повседневности, но он даже не двинулся с места. А неизвестный гость продолжал настойчиво стучать.

– Разве не слышите, что в дверь стучат? – не выдержала пытки я.

– Пусть.