Триумф Клементины

Из предыдущего легко заключить, что сеансы в студии были на этот раз не совсем обычны. Слишком противоположны были их характеры. Его шокировала ее эксцентричность, она возмущалась его неприспособленностью. Оба терпели друг друга из уважения к прошлому, но оба расставались друг с другом со вздохом облегчения. Образованный, воспитанный человек, при ней он молчал, как мумия. Это ее еще больше злило. Она хотела, чтобы он говорил, оживился, чтобы передать это на полотне. И ради этого сама говорила вздор.

— Жить в прошлом, без малейшего внимания на настоящее, то же самое, что жить всю жизнь в темной спальне. Это достойно моли, но не мужчины!

— Но ведь вы также живете прошлым? — указал он на висевшую на стену старинную картину.

— Это учителя, — объяснила Клементина. — Каким образом, скажите, могла бы я написать вам портрет, если бы не знала Веласкеса? Не говоря уже об эстетической стороне… Для вас же прошлое только предмет любопытства.

— Верно, верно, — кротко согласился он. — Дамский костюм бронзового века не заинтересовал бы Ворта. Для меня же любопытен доисторический костюм женщины.

— Я считаю это ненормальным, — объяснила Клементина, — вы должны стыдиться.

Этим закончился разговор.

Тем не менее, несмотря на ее полукомическое отчаяние, портрет подвигался вперед. Во всяком случае, она схватила его интеллектуальность и удаленность от жизни. Бессознательно она положила на его лицо печать ума, которая ускользала от нее при первом осмотре. Художник работает внутренним зрением, что всегда бывает, когда он создает большую вещь. Большая вещь, не та, перед которой художник говорит: «Как далеко, как это далеко от моей мечты…»

Это обман. Велико лишь то произведение, перед которым его творец говорит: «Неужели это я создал?» Потому что он сам не знает, как он творил. Человек, работающий над произведением искусства, повинуется не разуму, а чувству; ум имеет дело с формулами, а формулы, как результат анализа, не имеют места в торжествующем синтезе искусства.

Удивленная Клементина смотрела на портрет и, как творец, видела, что он хорош.

— Я никогда бы этого не подумала, — сказала она.

— Чего? — спросил Квистус.

— Что я могла все это вытянуть из вас, — был ответ.

ГЛАВА III

Мы слыхали многое о человеке из старого завета по имени Иов. Мы знаем, что он был добродетелен, честен и богобоязнен: и тем не менее известно, что на него посыпались несчастье за несчастьем, которые кончились для него потерей всей семьи и страшной проказой. Я не говорю, что на доктора Квистуса посыпались столько же несчастий, как на Иова, но всегда на каждого человека, как Пелион на Оссу, может обрушиться несчастье.

Историю этих горестей можно передать только вкратце, потому что понадобилась бы целая хроника, чтобы передать все сложившееся и усложненное сцепление обстоятельств.

Квистус играл во всем только пассивную и отрицательную роль. Как и у Иова, гром ударил с ясного неба. Его нравственность была безукоризненна, положение обеспечено и счастье совершенно патриархально. Он никому в жизни не сделал зла и не имел никаких оснований бояться дьявола. Десятую, а может быть и большую часть своего состояния он отдавал на дела благотворительности, и не только не разглашал этого как фарисей, но и самому себе в этом не сознавался, по той простой причине, что, не подсчитывая своих доходов, не давал себе никакого отчета в расходах.

Вы едва ли нашли бы второго столь же бескорыстного и нетщеславного человека, как Ефраим Квистус. Несмотря на свою начитанность, ученость и обширные научные работы, он был на редкость кроток, учтив и скромен. Если вы с ним спорили, то вместо того, чтобы, как все люди, с жаром защищаться, он старался найти ошибку в своем аргументе.

Он всегда старался обесценить собственные труды и восхищался успехом других даже в его области. Его единственной слабостью, мешавшей ему достичь безупречности своего прототипа Иова, был его докторский диплом Гейдельбергского университета. Он подписывал свои научные статьи как Ефраим Квистус, доктор философии, и его коллеги, разбиравшие его по косточкам, обращались к нему, как к «доктору Квистусу». Он вступал во все ученые кружки и собрания как «доктор Квистус», и был несказанно счастлив, будучи кому-нибудь представлен под этим титулом. Отсюда был один только шаг, чтобы называть себя горничной и швейцару в знакомых домах «доктором Квистусом».

Спрашивается, каким образом в бессословном, равноправном обществе может появиться стряпчий, сам себя титулующий доктором. Это так же чуждо обычным представлениям о стряпчем, как если бы он принимал своих клиентов в стихаре. У стряпчего не должно быть титула, следовательно, не должно быть его и у Квистуса. В корпорации он являлся аномалией, подкидышем. Он был очень скверным стряпчим — было мнение судьи, высказанное им между другими такого же свойства вещами по поводу одного неприятного происшествия.

Это случилось уже после того, как Квистус скрылся с горизонта Клементины Винг, и его портрет уже висел в зале заседаний антропологического общества.