Триумф. Поездка в степь

— Я их к кроликам водил, как в зоопарке. Ушанки по дешевке обещал устроить, помидоров и сельдерея в жаркое специально добавил. Твои гости, начальник, мои гости, — оправдывался Миша.

— Добрый ты, Костакис, и глупый.

Карнаух, присев, ощупал мой затылок. Потом он подул в ухо, из которого сочилась кровь.

— Костакис спекулянт, а ты симулянт. Оба иностранцы, не русские вы люди.

— Почему это я иностранец? — обиделся Миша. — Чем это я не русский?

Карнаух не ответил, взял у Елены платок и воздушными прикосновениями, неожиданными для его крупных мозолистых рук, очистил от грязи мои волосы и висок.

— Держи сам, симулянт, — и он притиснул мою ладонь к платку. — Немного контужен ударом по башке, — Карнаух без ошибки выставил правильный диагноз. — Инвалидности третьего этажа у ВТЭК не выдуришь.

Ему удар по голове что слону дробина. Превозмогая дикую слабость — пусть он не думает, что я собираюсь клянчить инвалидность, — я поднялся со ступеньки и вытащил мятую пачку папирос. Еле отыскал целую, но спичкой чиркнул не сразу. Пальцы тряслись, как у алкоголика.

— Крепенько ты его, Костакис, обучил. От души, от широкого сердца. Плевый он человек, без всякого уважения.

— Я под ноги метил, а он головой вперед, — мрачно пробормотал Миша. — Я просто пугнуть хотел.

Миша понурился с безнадежностью. Капитана Макогона все равно ему не миновать.

— Врешь! Иди докажи, чего ты хотел. Я на тебя в суд подам.

Это крикнул я. И мой собственный голос внезапно принес облегчение, прорвав давящий пласт глухоты. Уши со звоном раскупорило.

— Ладно, заткни фонтан, ревизор. Договоримся давай по порядку. Костакис, собери пережрать.

Миша, с облегчением опустив бутыль на ступеньку, помчался к плите. Надеется, что Карнаух выручит.

— Ну что, школяр, нарвался? Нарвался, нарвался. Я предупреждал тебя. Они, эллины, нация — кипяток. Честная нация. С ними не как с Федей толкуй. Чуешь, чем пахнет? Кровной местью. По-итальянски вендеттой зовут. Уважительно рекомендую осторожность. Ну, охряпни, не беда. С кем не случается? Контузия у тебя пустяковая. Я танкист — я знаю. Меня под Бахмачем тоже так долбануло — неделю маялся, а опосля — ничего, еще лучше слышу.

Треск разрядов и впрямь утих, пропал, как иногда бывает в телефонной трубке.

— Ты на Костакиса не серчай. Ничего ведь особенного не произошло. Ну пошутил неудачно, глупо пошутил. Не дурак же ты, чтоб в суд опрометью лететь. Из треста тебя вышибут тогда в момент. Клыч беспорядка не потерпит.

Обожают они на шуточках выезжать. То я шучу, то они.

— Оригинальные шуточки, — прервала свое молчание Елена. — Махновские. То за нож, то за винтовку.

Она безуспешно пыталась стереть с юбки капли моей крови.

— Пятна выводить скучно, — сказала Елена. — Чистка в Кравцово. Молнию там обязательно испортят. Выпарывать самой приходится. Лимон мне нужен и щелок.

В общем, она не расстроилась ни из-за меня, ни из-за юбки. Что ей моя жизнь?

— А ананасы вам не подойдут? — серьезно спросил Карнаух.

— Нет, к сожалению, не подойдут.

Мне хотелось, чтобы Елена проявила больше заботы при Карнаухе. Пусть бурмастер завидует. Не все ему американской кожанкой перед девушками форсить.

— Ну, ребята, замнем для ясности и выпьем на брудершкаф? — предложил Карнаух.

Я улыбнулся — действительно смешно: брудершкаф. Улыбка получилась косоротая. Пора было закругляться, пора было покинуть гостеприимный двор Костакиса и пора, конечно, завершить эту главу.

Карнаух щурил глаза и выдувал тугой — паровозный — дым из ноздрей, ожидая, что мы решим. Замнем или не замнем? Брудершкаф или не брудершкаф? Но я молчал. В суд на Костакиса подать? Ерунда. В милицию Макогону жаловаться? Клыч Самедович, безусловно, рассвирепеет. Единственная командировка — и на тебе: уголовщина. Эх ты, заворчит Чурилкин, пустили Дуньку в Европу. А Воловенко?! Его-то я как подсажу?! Следователь до Дежурина и скважин непременно докопается.

Карнаух шлепнул ладонью по моей спине.

— Молчание — знак согласия. Привыкай, обомнешься. Сбрешешь Сашке, что штангой звездануло.

Он ни капельки не смутился, не растерялся. Плевал он на меня с высокой колокольни. Он спокоен и уверен. А я — я боялся тюрьмы. Да какая здесь, к дьяволу, тюрьма. Все эти капэзэ, дэпэзэ, итээл… Он монету чеканит. И никто ему поперек, потому что — железная необходимость. Про себя с ехидством злорадствует: во, влип, школяр! И при девке. При девках павлиний хвост не распускай, особенно в неизвестной местности. Общипают. Если б он проведал о драке после «Большого вальса». Закономерность, сказал бы, тебя в классе случайно не били?

Нет, меня в классе случайно не били. Били у нас совсем других — Сиволобова, например. Били его до смерти. Запирали в уборной. Гвоздем крупно выцарапали на парте — лягавый. Привязывали к фонарю и расстреливали зимой снежками, летом — жеваной бумагой из жестяных трубок.