Триумф. Поездка в степь

В начале августа мы совсем обеззащитнели с воздуха. Немцы, однако, мечтая захватить жемчужину на Днепре нетронутой, бомбили осторожно, выборочно — административные здания и заводы на окраинах. Зато психику подавляли регулярно. Люди за день намаются, к вечеру — на тебе: метушня, вой сирен, да на рассвете штурмовики добавят — часа в четыре. От рева одного мотора на бреющем целый город просыпается.

Если Дранишниковой удавалось стащить меня вниз, я — к своему удивлению позднее — сразу забывал о «мессерах» и «юнкерсах». Много счастливых минут я провел подле жены дирижера и ее задушевной подруги. Вьющиеся пепельные волосы дымились ореолом вокруг точеного лица балерины, придавая еще большую легкость ее облику. Она обладала способностью сжиматься в комок. Кутаясь в клетчатый плед и утопая в стеганых подушках тахты, она почти растворялась в сумерках, заполняющих пространство белесо-чернильным туманом. Матовые щеки Васильевой светились, как лилии в омуте. Она казалась существом необыкновенным, только что отделившимся от своих подруг-танцовщиц с сиреневого рисунка Дега.

Дранишникова никогда не могла удержаться, чтобы не повернуть каждого нового гостя к почетному простенку над витриной с палочкой Глазунова:

— Полюбуйтесь подлинным Дега!

Фамилия, что вспышка молнии. Дега, Дега, Дега — твердил я безотчетно. Крутой изгиб женских бедер долго мне снился в эвакуации. Я, правда, не сознавал, что бедра женские.

Предметы обстановки у Дранишниковых имели свое неповторимое выражение. Высокие книжные шкафы — как крепостные стены, громоздкие деревянные кресла — как рыцарские замки, приземистые столики на кривых ножках походили на такс.

Когда взрывы приближались и люстры начинали позвякивать подвесками, Дранишникова под угрюмыми взорами композиторов с желтоватых дагерротипов садилась к роялю. Чарующие и влекущие куда-то звуки дотоле никогда не слыханной музыки поглощали хлопки зениток, истерический лай пулеметов, утишая сосущее чувство страха, которое вздымалось тошнотворной волной из недр естества. Словом, наше маленькое общество в затемненной одеялами гостиной не боялось пока ни немцев, ни их фугасов, ни слухов, крадущихся как степной пожар — низом. А в середине августа все-таки настали иные времена.

18

Комната, полученная по ордеру жилкомиссии, находилась недалеко от прежней квартиры, по правую сторону главной улицы, ведущей от площади Толстого к площади Сталина, к реке, на самом верху Институтской, за коробкой сожженного дома, которым владел до революции упомянутый барон с сахаристой и какой-то оскаленной фамилией. Парадное наше было наискосок от пансиона благородных девиц, украшенного полукруглой колоннадой, под сенью которой в оккупацию нашла себе приют жандармерия. Медную, надраенную до раскаленности табличку, с глубоко выдавленным на ней чешуйчатым орлом, сорвали позже, в мирное время, рабочие-ремонтники. На массивных дверях из мореного дуба долго светлел квадрат.

Если свернуть налево, не доходя до гинзбурговской — ослепленной — коробки и спуститься по вымощенной лобастым булыжником горе, то очутишься на овальной, обсаженной каштанами площади с изувеченным фонтаном, напротив здания, выстроенного отчасти в стиле римской эпохи упадка, с ощутимым привкусом южнорусского барокко. Это знаменитый театр имени Карпенко-Карого.

Едва вселившись в чужую комнату — со столом и металлическими кроватями, — мы принялись ее чистить. На мусорник вытащили до черта вещей немецкого происхождения — изношенные эрзац-бутсы, рваные шерстяные шлемы, жестяные ящички с деталями не поймешь к чему, порожние бутылки замысловатой формы — одна вроде медведя, вместо морды медный краник и тому подобное покрытое пылью барахло.

Я соблазнился блестящими штучками, но мама зло воспротивилась:

— Вражеской горелой спички нам не надо!

А ведь трофеи — дело законное. Я с трудом убедил ее оставить в хозяйстве фаянсовую кружку, на дне которой зеленело клеймо: хищный орел с квадратными плечами. Венок из дубовых листьев со свастикой в когтях несколько пооблез. Не так будет противно пить. Мама продезинфицировала кружку — обожгла внутри факелом из свернутой жгутом газеты. Кружка понравилась основательностью, но попользоваться ею не удалось. За оконными шторами, куда мама пока не добралась, сестренка отыскала кипу раскрашенных фотографий. Мама ахнула и стала поскорее их складывать, но то ли от спешки, то ли от негодования они разлетелись у нее веером по полу.

Что за карточки! Сплошь обнаженные женщины в отвратительных позах. Мама сердито оттолкнула меня и выскочила на лестничную площадку. В руке у нее дрожала фаянсовая кружка.

— Не смей подсматривать за мной! — крикнула мама, затрещав каблуками по ступеням.

Она долго маячила у забора во дворе и рвала карточки на мелкие части. Весь вечер в маме ощущалась неловкость. Но не ее же, в конце концов, фотографировали?!

Укладываясь в постель, мама сказала:

— Ты взрослый мальчик и теперь будешь спать отдельно.