Триумф Венеры. Знак семи звезд

— Ч-черт! — Иван Дмитриевич внезапно хлопнул себя по макушке. — Как же я не предусмотрел!

— Что такое? — забеспокоился Куколев.

— Пока мы тут возимся, этот человек в темноте мог проникнуть в дом. Дверь открыта…

Сказал и понял, что малость переусердствовал: мадам взглянула на него с подозрением. Очевидно, версия о беглом каторжнике, который засел в ее собственном доме, не показалась ей убедительной.

Тем не менее дачку следовало бы осмотреть изнутри. Может быть, Марфа Никитична увидела его из окна, догадалась, кем он послан, и прячется, а супруги по какой-то причине скрывают ее присутствие. Чутье подсказывало, что мадам не стоит верить на слово, а Иван Дмитриевич привык честно исполнять взятые на себя обязательства. Тем более, если заплачено… Он стремительно взлетел на крыльцо. Одна комната, другая, третья. Пусто.

Хозяйка побежала за ним, но остановить его не успела.

— Фу-у! — как бы с облегчением сказал ей Иван Дмитриевич. — Слава Богу, никого.

— Я прочитала на жетоне вашу фамилию, — ответила она, — и завтра наведу справки о вас, господин Путилин, а заодно и о сбежавшем арестанте, если он существует. Кто послал вас ловить его в моем доме?

— Сударыня! Ради вашей же безопасности…

— У меня достаточно связей, чтобы завтра все выяснить у вашего начальства.

— Завтра воскресенье.

— Ну так послезавтра. Боюсь, мы с вами еще встретимся.

— Буду счастлив, — ответил Иван Дмитриевич, отступая за ворота.

Извозчику он велел ждать за углом и всю обратную дорогу запоздало ругал себя за излишнюю старательность. Полученные от Куколева-младшего тридцать пять рублей грозили обернуться не прибылью, а серьезными убытками. За такие дела запросто и со службы полететь.

На звонок вышел сам Яков Семенович.

— Вероятно, — сказал он, выслушав доклад, — Марфа Никитична поехала к ним на городскую квартиру.

— От меня еще что-то требуется?

— Нет, спасибо. Туда я могу и сам съездить, коли мой брат с женой на даче… Спокойной ночи.

3

На следующий день, в воскресенье, Иван Дмитриевич проснулся в мрачном расположении духа. Спал он отдельно от жены, не спустившей ему вчера отлучки, и на одиноком ложе сильнее мучила мысль об ожидающих служебных неприятностях. И чего так-то старался?

Одевшись, он прошел в детскую, где и подоконник, и стол, и постель сына — все было загажено вольно порхающим по комнате щеглом. Ванечка повадился открывать клетку, чтобы не лишать Фомку свободы. Назвать это новостью для себя Иван Дмитриевич при всем желании не мог, но, поскольку настроение было как с похмелья, птичье безобразие привело его в бешенство. Он ловко накинул на щегла шляпу, схватил бедную птицу и понес к окну. Сей же момент вышвырнуть ее вон из квартиры! Ванечка, проснувшись, завыл, кинулся к отцу. Прибежала жена, которая, видимо, за ночь отчасти осознала свою вину, поэтому, против обыкновения, встала на сторону мужа. Напрасно Ванечка в одной рубашонке падал на колени, рыдал, хватал родителей за руки. Ни мать, ни отец не поддались на его мольбы, слезы и клятвенные заверения никогда-никогда не выпускать щегла из клетки. Пакостник Фомка присужден был к изгнанию. Правда, сжалившись над сыном, Иван Дмитриевич уступил ему в одном: согласился отпустить Фомку не в городе, а в его родной стихии.

После невеселого завтрака они взяли клетку со щеглом и на извозчике отправились в пригородный лесок. Ванечка успокоился, но еще икал от недавних рыданий. Наконец добрались до места, где и решено было даровать Фомке вольную. Лес тут был негустой, дачный. Никаких коршунов, о которых тревожился Ванечка. Зато червяки наверняка есть. К тому же стояла такая теплынь, что снова повылазили из каких-то щелей комары и бабочки. Так что в ближайшее время голодная смерть Фомке не угрожала. Когда открыли клетку, он бодро выпорхнул из нее, что-то пропищал напоследок, что Ванечка истолковал как обещание вечной памяти и любви, и растворился в прозрачном воздухе бабьего лета.

Вскоре сын утешился найденным грибом. Он было оставил его белочкам, заготовляющим себе припасы на зиму, но, увидев затем еще один, этот гриб уже сорвал и вернулся к первому. Класть их было некуда, кроме как в клетку. Через полчаса в ней лежало несколько трухлявых груздей, две сыроежки и подосиновик; Ванечка не мог на них налюбоваться. Но потом он ушиб ногу, устал, закапризничал, и в наказание ему все эти сокровища были безжалостно вытряхнуты на землю у дороги.

— Вот тебе, вот тебе, раз не умеешь себя вести! — приговаривал Иван Дмитриевич, высыпая из клетки остатки грибной трухи. — Домой немедленно!

Он схватил за руку остолбеневшего от горя Ванечку и поволок его за собой. Тот лишь тихо всхлипывал, а Иван Дмитриевич, поостыв, начал сомневаться в правомерности столь жестокой кары.

— Почему ты так себя ведешь? — говорил он все неувереннее. — Не стыдно, что вывел меня из себя? Тебе должно быть стыдно так себя вести.

Ванечка помалкивал, а Иван Дмитриевич одну за другой сдавал свои позиции: