Триумфальная арка

– Зачем ты сопротивляешься? – спросила Жоан.

– Что?

– Зачем ты сопротивляешься? – повторила она.

– Да не сопротивляюсь я. Чему мне сопротивляться?

– Не знаю. Но что-то в тебе замкнуто наглухо, и ты не хочешь туда впускать… никого и ничего.

– Брось, – буркнул Равич. – Налей-ка мне еще.

– Я счастлива и хочу, чтобы ты тоже был счастлив. Я совершенно счастлива. Я просыпаюсь с тобой, засыпаю с тобой. И больше ни о чем знать не хочу. Когда я о нас с тобой думаю, у меня в голове серебристый звон, а иной раз будто бы скрипка. Нами обоими полнятся улицы, словно музыкой, подчас вторгаются и людские голоса, и кадры плывут, как в кино, но музыка не стихает. Она всегда со мной.

«Еще пару недель назад ты была несчастна, – думал Равич, – и меня вообще не знала. Какое легкое счастье!» Он выпил свою рюмку.

– И часто ты бывала счастлива? – спросил он.

– Да нет. Не часто.

– Но иногда. Когда в последний раз у тебя в голове был серебристый звон?

– Зачем ты спрашиваешь?

– Да так просто. Лишь бы спросить.

– Забыла. И вспоминать не хочу. Это было по-другому.

– Это всегда по-другому.

Она ему улыбнулась. Лицо светлое и открытое, как цветок с редкими лепестками, ничего не желающими скрывать.

– Два года назад, – сказала она. – Это было недолго. В Милане.

– Ты жила тогда одна?

– Нет. Кое с кем другим. Он очень переживал, ревновал меня жутко, а понять не мог.

– Еще бы.

– Ты бы понял. А он… ужасные сцены закатывал. – Она устроилась поудобнее: стащила с софы подушку, подсунула себе за спину и прислонилась к софе. – Как же он ругался! Потаскухой меня обзывал, тварью неблагодарной, изменщицей. Только все это неправда. Я была ему верна, пока любила. Он никак не мог понять, что я его больше не люблю.

– Этого никто никогда понять не может.

– Ну нет, ты бы понял. Но тебя я всегда любить буду. Ты другой совсем, и у нас с тобой все по-другому. Он даже убить меня хотел. – Она рассмеялась. – Все они такие: чуть что, сразу убить. Месяца через два и тот, другой, тоже прикончить меня собрался. Но они только грозятся. А вот ты никогда меня убить не захочешь.

– Разве что кальвадосом, – серьезно сказал Равич. – Дай-ка мне бутылку. Слава Богу, хоть человеческий разговор пошел. А то уж я было порядком струхнул.

– Из-за того, что я тебя люблю?

– Умоляю, только не начинай снова-здорово. Это все равно что выход на природу в кринолинах и париках. Мы вместе, а уж надолго или нет – кто его знает? Мы вместе – этого достаточно. А весь этот этикет – к чему он нам?

– Надолго или нет – мне это не нравится. Но все это только слова. Ты меня не бросишь. Хотя и это только слова, и ты это знаешь.

– Конечно. А тебя бросал любимый человек?

– Да. – Она подняла на него глаза. – Кто-то из двоих всегда бросает. Иногда другой успевает раньше.

– И что же ты делала?

– Да все! – Она выхватила рюмку из его руки и допила остаток. – Все! Только все без толку. Я была такая несчастная – мерзость просто.

– И долго?

– Неделю.

– Это недолго.

– Если ты по-настоящему несчастлив, это целая вечность. А я была настолько переполнена горем, что через неделю меня просто не хватило. Несчастливы были мои волосы, моя кожа, моя постель, даже моя одежда. Я была до того полна несчастьем, что всего остального для меня просто не существовало. А когда остального для тебя нет, горе мало-помалу перестает казаться горем – тебе его не с чем сравнивать. И остается лишь опустошенность. Ну и тогда все кончается. И начинаешь понемногу снова жить.

Она поцеловала его руку. Он ощутил робкую нежность ее губ.

– О чем ты думаешь? – спросила она.

– Ни о чем, – отозвался он. – Ну разве что о твоей непуганой невинности. Ты и разнузданна до крайности, и целомудренна, все вместе. Самая опасная смесь на свете. Дай-ка мне рюмку. Хочу выпить за моего дружка Морозова, он большой знаток человеческих сердец.

– Мне твой Морозов не нравится. За кого-нибудь другого выпить нельзя?

– Конечно, он тебе не нравится. Он тебя насквозь видит. Тогда выпьем за тебя.

– За меня?

– Да, за тебя.

– И вовсе я не опасная, – проговорила Жоан. – Я уязвима, я сама в опасности, но чтобы опасная… нет.

– То, что ты такой себя видишь, делает тебя еще опаснее. С тобой никогда ничего не случится. Будем!

– Будем. Но ты меня не понимаешь.

– Да кто кого вообще понимает? От этого все недоразумения на свете. Передай мне бутылку.

– Ты слишком много пьешь. Зачем тебе напиваться?

– Жоан! Настанет день, когда ты скажешь: это уж слишком. Ты слишком много пьешь, скажешь ты, свято веря, будто желаешь мне добра, а на самом деле ты будешь желать совсем другого: прекратить мои загулы туда, куда тебе нет доступа, где я тебе неподвластен. Так что давай отпразднуем! Мы доблестно избежали громких слов, что грозовой тучей лезли к нам в окно. Мы их пришибли другими громкими словами. Будем!

Он ощутил, как она вздрогнула. Она привстала, опершись на руки, и теперь смотрела на него в упор. Глаза широко распахнуты, купальный халат соскользнул с плеча, грива волос отброшена назад – сейчас, в полумраке, она походила на молодую светло-золотистую львицу.