Триумфальная арка

— Думаю, что так.

Бледное лицо мальчика исказилось гримасой.

— Ну и вылупят же они глаза от удивления! Мне только тринадцать лет. Долго им придется платить. Кстати, вы уже узнали, какая компания?

— Нет еще. Но мы знаем номер машины. Ведь ты его запомнил. Утром приходили из полиции. Хотели тебя допросить, но ты еще спал. Вечером придут снова.

Жанно задумался.

— Свидетели, — сказал он. — Важно иметь свидетелей. Они есть?

— Как будто есть. Твоя мать записала два адреса. Я видел у нее в руке бумажку.

Мальчик забеспокоился.

— Она ее потеряет, если уже не потеряла. Сами знаете, старый человек. Где она сейчас?

— Мать просидела у твоей постели целую ночь и все утро. Мы с трудом уговорили ее пойти домой. Скоро она вернется.

— Только бы не потеряла бумажку с адресами. Полиция… — Жанно слабо шевельнул худенькой рукой. — Жулики, — пробормотал он. — Все жулики. Что полиция, что страховая компания — одна шайка. Но если иметь хороших свидетелей… Когда придет мать?

— Скоро. Не волнуйся, все будет в порядке.

Разговаривая, Жанно двигал челюстями, словно что-то жевал.

— Иногда они выплачивают все деньги сразу. Вроде отступного. Вместо пенсии. Тогда мы могли бы открыть молочную.

— Отдыхай, — сказал Равик. — Еще успеешь обо всем подумать.

Жанно покачал головой.

— Отдыхай, — сказал Равик. — Когда придут из полиции, у тебя должна быть ясная голова.

— Это верно. Что же мне делать?

— Спать.

— Но ведь тогда…

— Ничего, тебя разбудят.

— Красный свет… Это точно… Он ехал на красный свет…

— Да, да. А теперь попробуй немного поспать. Если что понадобится — звони сестре.

— Доктор…

Равик обернулся.

— Только бы все хорошо кончилось… — Жанно лежал на подушке, и на его старчески умном, сведенном судорогой лице промелькнуло подобие улыбки. — Должно же человеку повезти хоть раз в жизни, а?

Вечер был сырой и теплый. Рваные облака плыли низко над городом. Перед рестораном «Фуке» на тротуаре стояли круглые жаровни, стулья и столики. За одним из них сидел Морозов.

Он помахал Равику рукой.

— Садись, выпьем.

Равик подсел к нему.

— Мы слишком много торчим в комнатах, — заявил Морозов. — Как по-твоему?

— Про тебя этого не скажешь. Ты вечно торчишь на улице перед «Шехерезадой».

— Оставь свою жалкую логику, мальчик. По вечерам я представляю собой своего рода двуногую дверь в «Шехерезаду», но никак не человека на лоне природы. Повторяю: мы слишком много времени торчим в комнатах. Слишком много думаем в четырех стенах. Слишком много живем и отчаиваемся взаперти. А на лоне природы разве можно впасть в отчаяние?

— Еще как! — сказал Равик.

— Опять-таки потому, что мы очень привыкли к комнатам. А сольешься с природой — никогда не станешь отчаиваться. Да и само отчаяние среди лесов и полей выглядит куда приличнее, нежели в отдельной квартире с ванной и кухней. И даже как-то уютнее. Не возражай! Стремление противоречить свидетельствует об ограниченности духа, свойственной Западу. Скажи сам — разве я не прав? Сегодня у меня свободный вечер, и я хочу насладиться жизнью. Замечу кстати, мы и пьем слишком много в комнатах.

— И мочимся слишком много в комнатах.

— Убирайся к черту со своей иронией. Факты бытия просты и тривиальны. Лишь наша фантазия способна их оживить. Она превращает факты, эти шесты с веревками для сушки белья, во флагштоки, на которых развеваются полинялые знамена наших грез. Разве я не прав?

— Нисколько.

— Верно, не прав, да и не стремлюсь быть правым.

— Нет, ты конечно, прав.

— Ладно, хватит. Между прочим, добавлю, что мы и спим слишком много в комнатах. Превращаемся в мебель. Каменные громады домов переломили нам спинной хребет. Чем мы стали? Ходячей мебелью, сейфами, арендными договорами, получателями жалованья, кухонными горшками и ватерклозетами.

— Правильно, мы стали ходячими рупорами идей, военными заводами, приютами для слепых и сумасшедшими домами.

— Не прерывай меня. Пей, молчи и живи, убийца со скальпелем. Посмотри, что с нами стало? Насколько мне известно, только у древних греков были боги вина и веселья — Вакх и Дионис. А у нас вместо них — Фрейд, комплекс неполноценности и психоанализ, боязнь громких слов в любви и склонность к громким словам в политике. Скучная мы порода, не правда ли? — Морозов хитро подмигнул.

— Старый, черствый циник, обуреваемый мечтами, — сказал Равик.

Морозов ухмыльнулся.

— Жалкий романтик, лишенный иллюзий и временно именуемый в этой короткой жизни Равик.

— Весьма короткой. Под именем Равик я живу уже свою третью жизнь. Что это за водка? Польская?

— Латвийская. Из Риги. Лучше не найдешь. Налей себе… И давай-ка посидим, полюбуемся красивейшей в мире улицей, восславим этот мягкий вечер и хладнокровно плюнем отчаянию в морду.

В жаровнях потрескивал уголь. Уличный скрипач стал на краю тротуара и начал наигрывать «Auprès de ma blonde»[12] Прохожие толкали его, смычок царапал и дергал струны, но музыкант продолжал играть, словно кругом не было ни души. Скрипка звучала сухо и пусто. Казалось, она замерзает. Между столиками сновали два марокканца, предлагая ковры из яркого искусственного шелка.