Триумвиры

— Ты был неправ, Цезарь, поступив таким образом! Враг не должен находиться в Италии, иначе он будет подтачивать здание, воздвигаемое тобою!

— Нет, я должен примирить враждующие слои населения и создать иное общество…

Подошел Гай Октавий.

Полуобняв племянника, Цезарь спросил, заглянув ему в глаза:

— Как здоровье, Гай? Прекратились ли головные боли и хорошо ли варит желудок? Если нет, то обратись к моему медику, который…

— Я здоров, слава доброй Валетидо! — ответил Октавий, краснея и пытаясь освободиться из его объятий. — Жду, когда ты назначишь меня начальником над иллирийскими легионами…

— Подожди еще… Не желая расставаться с тобой и не кончив одной войны, я не могу начинать другой…

Это был намек на Испанию, где сосредотачивали свои силы сыновья Помпея, и на Парфию, куда Цезарь замышлял отправиться в поход.

— А где же твой друг Марк Випсаний Агриппа? — продолжал Цезарь после некоторого молчания. — Я привык встречать вас, ровесников, вместе, и, не видя его, подумал, не заболел ли он?

— Увы, — вздохнул Октавий, — ты угадал, Цезарь! Агриппа заразился в лупанаре и теперь лежит. Его лечит старуха, делая примочки и заставляя пить настой из каких-то трав…

— О, молодежь, молодежь, — покачал головою Цезарь. — Побереги себя, Гай, от пагубной любви….

Октавий тонко улыбнулся.

— Ты знаешь, Цезарь, что я не любитель матрон и простибул. Ни одна красота, даже красота Венеры, не может соблазнить меня. Я ненавижу гинекократию и смотрю на женщину как на существо, способное поработить слабого духом мужа…

— Ты ошибаешься, Гай! Даже мужи, сильные духом, подвластны законам природы…

— В этом их слабость! Я согласен с неопифагорейцем Дидимом Ареем, который учит, что воздержание и умерщвление плоти — наивысшие добродетели…

— Но для кого и для чего эти добродетели? — возразил Лепид. — Если для внутреннего усовершенствования, то они способствуют отдалению от жизни, а если для чего-либо иного, то скажи, и мы с радостью послушаем тебя…

Но Октавий, нахмурившись, освободился из объятий Цезаря и отошел к Дециму Бруту и Гаю Кассию, обсуждавшим силы помпеянцев в Испании и меры, которые следовало бы предпринять против них.

Цезарь поспешил к Сервилии, оставленной Кальпурнией, удалившейся в триклиниум.

— О чем мечтает дорогая матрона? — обратился он к ней.

Очнулась, взглянула на него.

— О Цезаре, которого любила и который продолжает ее любить в образе Терции…

— Почему она не пришла? — смутившись, спросил Цезарь.

— Увы, муж ревнует ее, а слухи, сам знаешь, чаще всего не лишены правды…

В это время триклиниарх появился на пороге и возвестил, что всё для пиршества готово.

По знаку Цезаря гости веселой толпой направились к двери.

Статуя Клеопатры, изваянная Аркесилаем, вызвала всеобщее негодование в день освящения храма Венеры Родительницы. Но Цезарь не обращал внимания на общество: нобили, всадники, сенаторы? Он давно старался унизить сенат, пополняя его никому неизвестными людьми и гаруспиками. И, видя, что народ доволен празднествами, чувствовал силу на своей стороне.

Не раз наблюдал он за толпами, торопившимися в цирки: охота на диких зверей и бои гладиаторов происходили во всех кварталах для различных народностей Рима; наумахия, представляемая на искусственно вырытом озере, радовала пресыщенный глаз императора, и на трупы зверей, гладиаторов и моряков, погибших на потеху зрителей, смотрел равнодушно. Этот год тянулся медленно, длинный, пятнадцатимесячный, а Цезарь жаждал военной деятельности, и в первую очередь — победы над сыновьями Помпея.

Александрийские астрономы, во главе с Созигеном, прибыли раньше Клеопатры, а к концу года в Рим въехала египетская царица, окруженная толпой придворных.

Она остановилась во дворце Цезаря и жила под одной кровлей с обманываемой Кальпурнией. Общество, само развратное, негодовало, обвиняя Цезаря в разврате.

— Какой позор! — шептали сенаторы. — Он принимает любовницу в доме, где находится его супруга! Что скажут честная Туллия и неутешная Корнелия?

Даже друзья были недовольны, — это было видно по их лицам, однако Цезарь делал вид, что ничего не замечает.

На пиршестве, данном в честь Клеопатры, присутствовали друзья и сторонники Цезаря, а также Кальпурния. Она притворялась веселой и, беседуя с египетской царицей, громко восхищалась ее жемчужным ожерельем, стоившим десятки миллионов сестерциев, и богатым греко-восточным нарядом.

Гай Октавий, прислушиваясь к льстивой речи Кальпурнии, равнодушно смотрел на царицу. Да, она была прекрасна: стройная, выше среднего роста, с золотистой кожей обнаженных рук, с большими черными, несколько продолговатыми глазами, излучавшими ласковое сияние, со смуглым румянцем на щеках, она напоминала бы эллинку-гетеру, если бы головы ее не украшала царская диадема, усыпанная драгоценными камнями.

Беседуя с Цезарем, она взглянула на Октавия, не спускавшего с нее глаз, и опросила, кто он. Цезарь поспешил представить юношу.

— Ты смотрел на меня, как влюбленный, — певучим голосом сказала Клеопатра, и в ее сияющих глазах Октавий ощутил ласку, — и это меня смутило…