Тривейн

Не было, следовательно, ничего удивительного в том, что очень скоро Грин стал получать крупные правительственные заказы, военные заказы. «Мои старые компаньоны выступают за наци, я же – за леди с факелом в руке. И я спрашиваю вас, кто из нас прав?»

В это время Арон Грин принял несколько решений, обеспечивших его будущее. Откупившись от партнеров, он переехал из Манхэттена в Нью-Джерси, где земля стоила несоизмеримо дешевле, и пригласил на работу эмигрантов. Так, с помощью европейцев, он вдохнул в умирающий город жизнь.

Со временем стоимость земли возросла многократно, обеспечив Грину огромные дивиденды. А если прибавить сюда и то, что рабочие смотрели на него как на благодетеля – ведь он обеспечил их работой, – понятно, почему профсоюзное движение здесь было немыслимым. Никто в Нью-Джерси даже не думал проклинать «всех этих евреев», на которых обычно сыпались все шишки, и Грин продал часть земли, значительно увеличив свои доходы.

«Да, в эти дни – там, в Нью-Джерси, – и проявилась финансовая проницательность Грина», – подумал Тривейн, переворачивая желтую страничку.

После войны у него появились новые интересы. Он предугадал стремительное развитие телевизионной индустрии – вот-вот она станет источником колоссальных прибылей – и остановил свой выбор на рекламе: записанное и звучащее слово, а также его изобразительный ряд.

Послевоенная эпоха будто ждала этого человека, чтобы раскрылись все его многочисленные таланты. Арон Грин создал свое агентство «Грин эйдженси», собрав в нем самых способных людей, каких только смог найти. Его миллионы позволили ему переманить лучших сотрудников из других агентств, производственные мощности разрешали заключать контракты, которые даже не снились его конкурентам. Правительственные же связи стали гарантом его неприкосновенности. Очень скоро «Грин эйдженси» оказалась самым престижным рекламным агентством в Нью-Йорке.

А вот о личной жизни Грина известно мало: был дважды женат, имел двоих сыновей и дочь. Живет на Лонг-Айленде, в доме из двадцати комнат и с садом, своею роскошью затмевающем Тюильри. Занимается благотворительностью, издает серьезную литературу без малейшей выгоды для себя, а также поддерживает некоторые либеральные организации и политические кампании, не интересуясь, под флагом какой партии они проходят, лишь бы были способны к социальным реформам. Водился за ним грешок – было даже судебное разбирательство по иску «Службы занятости». Он не принимал на работу иммигрантов из Германии, если только они не евреи: не еврейского имени оказывалось достаточно для отказа. В суде Грин заплатил штраф и спокойно продолжал поступать так же...

Закончив завтрак, Тривейн попытался представить себе Арона Грина. В основном это ему удалось. Единственное, чего он не мог понять, – что связывает этого человека с «Дженис индастриз»? Почему он поддерживает тот же самый вариант милитаризации страны, из– за которого в свое время покинул родину? Это, на взгляд Тривейна, противоречило логике: поборник либеральных реформ не мог быть ревностным сторонником Пентагона...

* * *

В Уэстчестерском аэропорту Тривейн отпустил заказанную для него машину, распорядился отправить самолет в аэропорт Ла-Гардиа и нанял вертолет, чтобы лететь в Хэмптон-Бейз, в центральную часть Лонг-Айленда.

В Хэмптон-Бейз он нанял другую машину и приказал ехать в Сейл-Харбор, где и жил Арон Грин-Ровно в одиннадцать Тривейн вошел в гостиную. Отвечая на приветствие старого джентльмена и пожимая ему руку, Тривейн не мог не заметить по выражению его глаз, что тот встревожен.

Лицо Арона Грина с яркими семитскими чертами, покрытое глубокими морщинами, было каким-то сердитым и одновременно печальным. Он прожил в Америке более тридцати лет, но говорил с заметным акцентом, глубоким, вибрирующим голосом.

– Сейчас Хебрей Саббат, мистер Тривейн. Я полагал, что вам следовало бы учитывать это, по крайней мере, на уровне телефонных звонков! Этот дом ортодоксален.

– Простите, не знал. У меня очень жесткий график, решение приехать к вам пришло в последнюю минуту. Я навещал здесь, рядом, друзей... Я могу заехать в другое время.

– Понимаю, что вы не хотели меня обидеть. Восточный Хэмптон – это не Бойсе в Айдахо. Заходите!

Грин пригласил Тривейна в огромную комнату со стеклянными стенами, многочисленными растениями и мебелью из белой кованой стали с разбросанными на ней подушками. Казалось, вы попали в летний сад, вокруг которого бушевала метель.

– Хотите кофе? – спросил Грин, когда Эндрю уселся. – Может быть, с булочками?

– Нет, благодарю вас!

– Не лишайте себя возможности попробовать замечательную выпечку. Не знаю, как насчет кофе, но качество булочек гарантирую... У меня, – улыбнулся Грин, – замечательная повариха!

– Не хочется злоупотреблять вашим гостеприимством!

– Вот и прекрасно! – воскликнул Грин. – Сказать по правде, я и сам с удовольствием их отведаю. Мне вообще-то не позволяется, а вот когда кто-то приходит по делам компании...

Он подошел к железному столу со стеклянной поверхностью, нажал на кнопку селектора и произнес своим глубоким голосом: