Тривселенная

Картины, которые показывал ошеломленный Генрих, не заинтересовали Аримана. Память была чужой, к нынешним обстоятельствам отношения не имела и свидетельствовала лишь о том, что у каждого из них возбуждались сейчас некие рефлексы или еще глубже — инстинкты, сугубо личные, но неизбежно становившиеся достоянием всех.

Генрих видел себя лежавшим в зеленой траве на вершине невысокого холма. Трава была теплой, но не потому, что ее согрело солнце, день как раз выдался очень прохладным, хотя в августе здесь обычно парило, особенно, как сейчас, в предвечерние часы. Трава была теплой, потому что несколько минут назад по холму прошелся широкий луч «грелки», противник ссыпался отсюда, как горох, и Генрих, приподнявшись на локте, видел трупы, валявшиеся в «свободных художественных позах» (это была фраза из лексикона майора Зараева, который на гражданке малевал объявления в интернет-пространствах по заказам давно уже прогоревших фирм-провайдеров).

Страха не было. Даже волнения не было никакого, хотя Генрих понимал, что почти непременно еще до заката сам станет таким же трупом и тоже будет валяться — не лежать, а именно валяться — на склоне этого или соседнего холма. Конечно, не будь «присказки», он наверняка сейчас обмочился бы от ужаса и вжался в траву, и не поднимал бы головы, и вообще ни о чем не думал бы, кроме одного: «Мама! Забери меня отсюда!»

Зачем ему все это? Он ведь артистом хотел быть, а не мочильщиком, он даже конкурс в Вахтанговское успел выдержать, исполнив перед комиссией три монолога подряд — Чацкого, Гамлета и Шмалько (последний по просьбе какого-то замухрышки-профессора, желавшего «точно уяснить масштабы молодого дарования»). Он успел в первый день сентября прослушать вступительную лекцию самого Винникова, великого Винникова, снявшегося в «Чечне», мировом голливудском блокбастере, а назавтра его подняли с постели, предъявили повестку и повели, мама плакала, отец молчал, а люди из военкомата улыбались мрачно, безжалостно и радостно. Мрачно — потому что понимали: с Камы ему, скорее всего, не вернуться. Безжалостно — потому что другого выхода у них не было: работа есть работа. И радостно, конечно, поскольку их-то эта чаша минует, им-то самим, тыловым крысам, не придется вкалывать себе «присказку» перед атакой или мочиться от ужаса, если доза окажется слишком маленькой.

Он выставил вперед хлопушку и, не глядя, нажал на кнопку прицела. Оружие в его руках шевельнулось, будто живое, нашло цель, которую он даже не видел, и хлопнуло, будто кто-то сильно ударил в ладоши на театральной премьере. Он сам так хлопал — до боли, — когда в Малом давали «Зеленую стену в белом соусе праха», модернистскую комедию Лисина, от которой одни балдели, другие плевались, а третьи, вроде него, бредившего театром, приходили в экстаз и ловили каждое слово, каждое движение актеров, каждый выплеск декорационной голограммы…

Вот. Похоже, что луч, пропетляв в высокой траве, поразил-таки цель. Вопль, раздавшийся снизу, не оставлял в этом, казалось бы, никаких сомнений. Но он-то знал, что вопить мог и вполне живой татарин, изображая раненого, а раненых — такой поступил приказ — нужно брать, потому что… Ах, какая разница? Он совершенно не помнил и не понимал, почему, черт бы их всех задрал, нужно брать раненых и добивать их самому. Ты пойдешь его брать, а он, вместо того, чтобы лежать, как положено при лучевом поражении, возьмет тебя сам и потом добьет, потому что у них тоже приказ, и тоже живодерский.

Он продвинулся метра на два к краю, до начала крутого склона оставалось совсем немного, дальше было уже совсем опасно, дальше он ползти не собирался, разве что поступит прямое указание майора. Выставил хлопушку и произвел второй, контрольный выстрел по той же цели, хотя энергию полагалось беречь, до подзарядки отсюда километров десять, если, конечно, тыловая служба не подсуетилась, а суетиться они не любили, зачем им суетиться, им матобеспечение беречь нужно, а не солдат на передовой.

Тишина. Можно попытаться… Нет, не такой он дурак, чтобы…

«Рядовой Таршис, — зазвучал из „кнопки“ в ухе злой голос майора Тихова, — ты что, заснул, паскуда? Поразил цель — вперед!»

«Слушаюсь!» — пробормотал он. Действительно, пора. Если он сейчас не поднимется, то… Лучше об этом не думать. Лучше не думать вообще, иначе, как обычно, начнешь спрашивать себя: зачем все это? Почему он должен умереть за какую-то там государственную целостность, которая была ему совершенно до фонаря? Он не боялся умереть, после «присказки» он вообще ничего не боялся, но ему все это было просто неинтересно. Татары, русские, Казань, Москва, мир, война — к чертям.

«Рядовой Таршис! — истерически бился голос майора, то же самое наверняка слышал сейчас каждый боец роты десанта, фамилия менялась, уж это штабной компьютер мог обеспечить, а вопль записан был еще с прошлой высадки. — Считаю до трех, после чего ввожу прикрытие!»