Тривселенная

Звук послышался из коридора — едва слышный, не звук даже, а напоминание о чем-то, будто несколько молекул, шелестя, пронеслись в мозгу, наведя электрические токи, проникшие в сознание. Дверь в коридор начала очень медленно открываться. Аркадий поднял прут и неожиданно почувствовал, каким горячим стал металл. Господи, будто раскаленная игла… Бросить! Если бросить прут на пол, звук падения немедленно выдаст его присутствие. Но и держать прут в руке было уже невыносимо, Аркадию показалось, что кожа на ладони начала вспучиваться и лопаться. Так, наверное, прижигали кожу гестаповцы в прошлом веке. Или контрадемы — в этом. А дверь продолжала открываться, и это длилось вечность, и жар поднимался от ладони по предплечью, захватывая всю правую сторону тела, Аркадию показалось, будто чья-то раскаленная ладонь дотрагивается до его груди, и он с ужасом, о возможности которого даже и не подозревал, понял, что именно сейчас с ним произойдет.

Когда дверь откроется настежь, он увидит дьявола.

Или того, кто взял на себя его роль?

В коридоре было темно, и Аркадий шумно вздохнул: за дверью никто не стоял. Никто. Пусто. Дверь открылась сама. Ветер, должно быть.

Запахло паленым, и Аркадий наконец выпустил прут. Более того — он взмахнул рукой и отбросил прут с такой силой, что железяка должна была вылететь в коридор или удариться о стену рядом с дверным проемом. Но раскаленный металл прирос к ладони, стал ее продолжением, длинным пальцем, которым Аркадий с воплем тыкал в пустоту, совсем уже ничего не соображая от невыносимой боли. Скорее бы умереть! Чтобы — холод.

Сознание Аркадия неожиданно раздвоилось. Одной его частью он продолжал мучиться, пытаясь оторвать багровый от жара металл от сожженной уже кожи на правой ладони. А другая часть всплыла в воздухе комнаты, будто легкий воздушный шар, и повисла под потолком. Комната, которую он видел теперь сверху, покачивалась, как палуба корабля в шторм, и той части сознания Аркадия, что взмыла под потолок, совсем не было больно. Ладонь человека, упавшего на колени посреди комнаты, светилась мрачным сиянием, но тело уже не ощущало боли. Тело, разум которого уснул и не мог больше командовать движениями мышц, подняло вверх правую руку, и раскаленный палец указал на что-то за окном, а та часть сознания Аркадия, что сжалась в комок под потолком, попыталась понять, куда направлен этот указующий перст, но она была лишена такой возможности, понимание уснуло вместе с той частью его «я», что осталась в теле, а часть, повисшая под потолком, могла лишь фиксировать события, но даже удивляться им оказалась не способна.

Тело конвульсивно дернулось, левая ладонь, холодная, как мрамор, занесенный в комнату с мороза, начала скрести пальцами по дереву паркета, а правая ладонь, жар которой освещал комнату не слабее, чем свет двадцатипятисвечовой лампы, сжалась в кулак, и тогда жар начал ослабевать, будто тепловая энергия сливалась, подобно вязкой жидкости, в щели между пальцами, уходила в пол, паркет задымился, а кулак — начал плавиться, таять, исчезать. Правая рука обратилась в культю, из которой должна была хлестать кровь, но крови не было — ни единой капли. Жар будто сплавил сосуды, и та часть сознания Аркадия, что осталась жива и смотрела сверху на безжизненное тело, поняла, что можно возвращаться.

Как я могу видеть? — удивленно подумал Аркадий. У сознания, лишенного тела, нет глаз. Почему-то эта мысль занимала его, когда он пытался опуститься вниз и войти назад, в себя. Он понимал, что, если не сделает этого немедленно, то состояние клинической смерти, в котором находилось его тело, перейдет неощутимую временную границу, и будет поздно. Тело умрет, а он останется так вот висеть и наблюдать и ничего не сможет сказать тому, кто придет когда-нибудь в эту комнату и обнаружит мертвеца с сожженной ладонью.

Конечно, это будет Виктор.

Сознание было подобно воздушному шарику, надутому легким газом, оно парило под потолком, касалось его мерзлой поверхности, и, чуть сжавшись от холода, опускалось ненамного вниз, но снова всплывало, и так повторялось опять и опять, и движения эти не зависели ни от желаний Аркадия, ни от его попыток зацепиться за висевшую посреди потолка люстру.

Он оставил эти попытки — не потому, что осознал их бессмысленность, а потому, что понял другое: мысль отделима от тела, мысль может парить, и весь его рационализм мгновенно улетучился тоже, но заменить его было нечем, Аркадий не мог, не учился думать эмоционально, не строить логические умозаключения, а искать явлениям подсознательные связи. Если сознание отделимо от тела, значит, сознание нематериально? А если сознание нематериально, значит, есть Бог? А если есть Бог…

Дальше он думать не мог, потому что дальше он думать не умел. И не хотел. А чего он хотел? Чего он хотел именно сейчас?

Алена! Ее душа сейчас тоже, возможно, парит где-то, не имея возможности вернуться в мертвое тело, и, может быть, их души хотя бы теперь, став бесплотными, найдут общий язык, и можно будет заново начать… что?