Трижды приговоренный к "вышке"

Именно тогда, когда она показала ему на выход, он вышел и почувствовал: у него под сердцем заноза. Она шевелится, шевелится, шевелится. Она набухает, набухает. Он тогда пошел к автобусной остановке, у него поплыли круги в глазах, потому что под сердцем уже так все взбухло, что дошло до глаз, до рта, он задохнулся и упал…

Что было дальше, не помнит.

Очнулся в больнице. Старый врач, с которым он давненько был знаком (как-то шло дело об убийстве, этот врач был экспертом по делу) улыбнулся ему дружески и, потрогав за плечо, сказал:

— Ну, дружище! Выкарабкались вы с того света… Мудро!

Ему хотелось что-то сказать в ответ, хотелось заплакать: если бы вдруг так и Нюша смогла выкарабкаться! Но тут же он вспомнил все. Как шел от жены Дмитриевского. И что она сказала ему тогда. «Я не верю в законы!» Вот ведь как! Он скривился, словно от зубной боли. Врач обеспокоенно стал щупать пульс.

— Укатали и тебя, Иван Семеныч, — насильно улыбнулся. — Пугаешь!

Несколько долгих месяцев он тревожно думал больше всего о жене Дмитриевского. Боже! В молодые такие годы… И это есть людское счастье ждать десять лет? После того, как на него обрушилось, после того, как его обвинили?! Он имел любовницу, он убил ее… Эта женщина — жена — сама рассчет? Или она так любит его, что на все махнула рукой? Лишь бы он был! Лишь бы его не стали теребить и не пересудили на высшую меру наказания… Может, она ему и внушила все?

Несколько долгих месяцев он думал обо всем на свете — о Нюше, о сыновьях и внуках, и об этой красивой женщине… Он потом ходил, глотал пилюли, принимал разные процедуры. И несколько месяцев перед ним стояла красивая женщина, которая собиралась ждать своего мужа десять лет, ходить в тюрьму изо дня в день, если это будет возможным, и все это время не верить ничему: ни нашим законам, ни нашим адвокатам, ни тюремному начальству…

Теперь он шел к этой женщине вновь.

На стук его сразу же открыли.

Женщина была не одна. У нее в гостях был один из свидетелей, проходивших по делу об убийстве, — некто Боярский. Он был со своей миловидной, вызывающе презрительной к адвокату, женой. Видимо, она не могла простить ему, что дело Дмитриевского им проиграно. Ни жена, ни Боярский с адвокатом не поздоровались по-человечески. Лишь холодно кивнули ему.

Гордий сразу увидел перемены в красивой женщине — жене Дмитриевского. Она вот-вот должна была стать матерью. То есть она через некоторое время должна была стать матерью. Живот ее не выпирал так резко, чтобы можно было определить: вот-вот ждет ее родильный дом, будет наследник или наследница…

Под сердцем вновь защемило. Он лихорадочно подсчитал: значит, после него, после прихода его к ней, она поехала к своему любимому несчастному мужу, и там им дали свидание. Если она до этого как-то, может, думала, что ее муж… Ну, что у него была любовница… Что он хотел развязаться с ней… Что все так получилось… Если она так думала, то после разговора с адвокатом, заявив ему, что не верит в наши законы, решила продолжать жизнь, вырастить ребенка, а если потребуется и второго, муж выйдет в конце концов! После его истерических выкриков: «Он не виновен, он же не виновен!» она прониклась нежностью к Дмитриевскому; все, — сказала она себе, — пусть так и продолжается, я люблю мужа, вот и глядите, как я люблю. Белые сны, песенка Пианиста! Как прекрасна и нежна эта песенка! «Пианист, нашу!» Они, эти разные люди, заключенные, признавали его песню. Человечество, точнее часть человечества в лице мужчин, всегда верит до последнего в любовь женщины! И это одно из самых прекрасных чувств на земле. Белые сны! — Гордий, несмотря на хмурость Боярского и его жены, сделал на своем лице какое-то подобие радости, что было замечено женой Дмитриевского.

Она стала вокруг него хлопотать, и это было для него ново. Ведь до этого она, после его поражения на суде, не хотела видеть Гордия.

— Чай будете? — стала спрашивать эта красивая женщина — будущая мать.

— Буду! — весело откликнулся Гордий.

Впервые за последнее время он почувствовал себя счастливым. Нет, недаром он живет. Если после его добрых намерений жизнь продолжается, то это уже хорошо, это прекрасно!

Боярский стал холодно прощаться. Он нервно помогал жене надевать плащ.

— Погодите, — остановил его Гордий, — у меня и к вам есть пара вопросов.

— Ничего я вам не скажу, — крикнул почему-то Боярский, запихиваясь в воротник своего плаща. — Незачем! Понимаете, незачем! — Он раздельно и тягуче произнес последнее слово.

— Идем, Юра! — потянула его жена. — Не заводись… по пустякам.

— А я бы вас про…

— Не надо! — крикнул опять Боярский. — Не надо. Вы слышите, не надо!

Он подошел вплотную к Гордию. Боярский был высок, сутул, нервное его лицо исказилось в злобе.