Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

Тихо скрипнула дверь, в дом ворвался солнечный свет и горячий летний воздух. В проеме появился статный воин. Он молча прошел внутрь, опустился на скамью рядом с Горяном, небрежно расчесал пятерней светлые кудри. Появление этого дружинника заметно развеселило остальных, послышались сдавленные смешки, ерзанье.

— Ну как?.. — вкрадчиво, с хитрым прищуром, спросил кто-то. — Исповедался?

На щеках дружинника вспыхнул румянец, глаза загорелись. Он чуть поднял голову, с намеком почесал заросшее кучерявой бородой горло. Но этот жест никого не испугал.

— Добродей, ну на кой тебе эта исповедь, а?

— Это обряд, так принято, — ответил Добродей спокойно.

Златан наклонился вперед, стрельнул глазами:

— А что, легче становится, если рассказать попу как мы это… того… дружинничаем? И бог все-все прощает?

— Не знаю, — буркнул Добродей. — Но так нужно. Некоторые полагают, что следует исповедовать свои грехи самому Господу, другие находят нужным исповедоваться у священника… Я не могу беспокоить моего Бога каждый раз.

— А что твой Бог про нашу работенку думает? — не отставал Златан.

— Он и твой Бог, насколько помню.

Златан нахохлился. Он и сам по себе грузный, а тут совсем раздулся. Рожа покраснела, рот окаменел в оскаленной улыбке, в глазах предательски заблестело.

Если бы речь шла о каком другом деле, над этими слезами посмеялись бы. Но сейчас каждый второй закрыл лицо руками.

— Довольно!

Горян поднялся на ноги. Если сидя он похож на огромный камень, то стоя — так и есть, гора. И ещё какая! В строю на голову выше остальных, хотя в дружине все немаленькие. По росту с ним только Добродей сравниться может. И от того, что оба светловолосы, голубоглазы и бороды на единый манер постригают, закадычных друзей частенько путают, даже соратники.

— Лучше расскажи нам, Златан… как ты к Лукерье давеча ходил. Как поживает эта нечестивая вдовушка.

— Оставь, Горян. Устал я. Почитай, пятнадцатый год по колено в дерьме ходим, никакие шутки уже не помогут. Видели, как в последний раз девок наших на лодьи сгружали?

— Это не наши девки, — процедил Добря.

Златан кивнул:

— Да, Агафон! — Он намеренно обозвал Добродея по-христиански, потому как и Лукерья та Синеокой была некогда. — Девки не киевлянки. Но кровь-то все одна, славянская! Сколько можно терпеть? Мне, Агафон, стыдно назвать себя воином, потому как с бабами воюем и с мужичьем. А что мужик против воина? А нам что? Какая слава? Муху прибить и то почетнее.

Добродей ответил не сразу, голос прозвучал степенно, взвешенно:

— Иначе не получится, Златан. Если могли бы с полюдья хорошую дань отчислять, не стал бы Осколод торговать рабами.

— Мне это полюдье вот где сидит… Ходим по городам да весям и сами для степняка дань собираем.

— Остынь. Никому это дело не нравится, но выбора у нас нет. Хазаров разбить не можем, значит, придется платить. Зато они нас от печенегов да булгар давно оберегают.

— Крышуют, значит, — сострил кто-то.

Златан взвился, подскочил к Добродею, навис угрожающе:

— Ты это брось! Тоже мне святой! Кто тебя таким речам учит? Поп?

— Не поп, а разум.

— Какой разум? Какой разум? Да мы теперь хуже разбойников! Тать рядом с нами — так, птенцы желторотые, зайчики пушистые!

— Значит, на то Божья воля, — отозвался Добродей. Его лицо стало непроницаемым, голос прозвучал так же ровно.

— Пятнадцать лет про эту «волю» слышим, а толку? Вот я тут недавно Яроока встретил, знаешь, что старик говорит? «Неправильный у вас теперь бог!» — сказал. А я поразмыслил — и точно, неправильный. Шибко я смиренный стал, Агафон. И ты шибко смиренный!

Добря отвернулся. Златан по-прежнему нависает сверху, но это он от горячности. Думает, будто, если в самое ухо орать, лучше поймут. А ударить — никогда не ударит, тем более его — Добродея. Златан человек мирный, хоть и воин. И иногда кажется, больше других страдает, совесть его сжирает изнутри, наизнанку выворачивает. Оттого и шутит неуместно и грубо, иначе совсем ему тяжко становится.

— Не богохульствуй, — прошептал Добродей.

Златан не послушался, но тон сбавил:

— Помнишь ту пору, когда Осколод крестился? Помнишь ведь! Несчастливое время. Вначале булгаре бунтовали, через них и единственный княжий сын сгинул. Затем ходили на ромеев — да не дошли, почти все лодьи на дно отправились. В тот же год, да и на другой, урожая не было. Следом печенеги явились — насилу отбились тогда. Народу сколько погибло да поумирало с голоду, помнишь? И снова беженцы из Рюриковых земель, а у нас не то что хлеба, ни репы, ни гороха. И снова эти… хазары, будь они неладны! Сколько лет уже дань платим? Да всю жизнь, считай!

— Все несчастья были. То верно. Но случились они до того, как пролился на нас свет истинной веры. Князь мудро поступил. После — одни лишь хазары… А что ещё делать? — Добродей тяжело вздохнул, но взгляда на Златана не поднял. — Если победить степняков не можем? — повторил он вопрос.

— Так почему ж твои ромеи нам не помогут, а? Ты же их богу кланяешься!

— Многие кланяются. Почитай, вся дружина вслед за князем крестилась.