Тризна по князю Рюрику. Кровь за кровь! (сборник)

Топить — жаль. Оставлять на берегу, где его непременно найдут бьярмы, разыскивая своих родичей, — ещё жальче. А вернуться быстро самому — вряд ли получится. В какой-то миг показалось, что Жедана вот-вот удар хватит. К счастью, обошлось.

Нажитое нелёгким купеческим трудом бросали и выплёскивали в море. Волны Онеги с немой благодарностью слизывали высыпанное и пролитое за борт. Но купцу казалось, духи чужой земли и чужой воды потешаются над ним, он рыдал. Убивался так, как не по всякому родному человеку случается.

Когда же лодья отошла от проклятого берега, кто-то «смышлёный» пособолезновал: дескать, добро нужно было спрятать в яму, в коей Ултен с ромейкой бьярмов схоронили. Вместо трупов, само собой.

Жедан, конечно, взбеленился. Раскричался: почему раньше этот дельный совет не дали?

Ромейка, как и положено, промолчала. Только взгляд опять стал таким, будто не покорная раба, а законная наследница всего змеиного царства.

Вот Ултен сказать не постеснялся. Оказалось, браниться по-словенски кульдей умеет не хуже, чем управляться с дрыном. Правда, склонения часто путал и ударения, поэтому оторопь, охватившая было мужиков, быстро сменилась безудержным хохотом. Даже безутешный Жедан малость повеселел.

Зато кульдею было не до смеха, он тоже едва не плакал: за отведённое время успели похоронить лишь шестерых. Остальных чайки начали терзать прежде, чем люди ушли. Одну, особо нахальную, Ултен самолично отгонял лопатой, а та всё не отлетала, уверенная в своём праве на поживу. И даже клюнуть успела непонятливого монаха, чем, конечно, потешила богохульных словен. Теперь горечь Ултена не мог развеять даже попутный ветер, гнавший лодью прочь — на восток.

— К вечеру войдём в устье, — сказал кормщик, вглядываясь в очертания берега.

А Жедан, наоборот, зажмурился: путь от Онеги до Кемского озера чуть проще, но их всё равно мало, даже если племянница с рабыней будут стараться наравне с мужчинами, волоками с таким отрядом даже мало груженная лодья не пройдёт. Придётся выбросить и оставшийся товар.

За подмогою некому идти, окромя его самого да кормщика. А как племянницу Затею с мужиками оставить. Олегов посланец сторожить лодью не будет, на убытки Жедановы ему наплевать — больно сам в Белозеро торопится.

При этих мыслях сердце купца билось пойманной в силки птицей и слёзы на глаза наворачивались, подобные морскому прибою. Он безмолвно вопрошал небо «за что?», но ответа так и не нашёл.

Затея присмирела окончательно, глаз боле не поднимала. Даже на седатого кормщика. Тот пытался развеселить девицу, да без толку.

Дружинники отмалчивались. Загадывать, как преодолеть остаток пути, не хотелось никому.

Розмич клевал носом, обессиленный после ночи. В беспокойных коротких снах он снова и снова рубил бьярмов, входил в воду Онеги, чтобы оттолкнуть лодки, в коих покоились соратники. О чём-то спорил с одноглазым. Ещё ему снился крик Затеи, но во сне звучал иначе — не испуганно, а ласково. Будто не спасти просила, а обнять.

Только Ловчан угомониться не мог, приставал к кульдею.

— Ултен, вот ты ж нормальный мужик! — И перечислил, загибая пальцы: — Драться умеешь, браниться тоже, да и выпить не дурак. Может, и с бабами того?.. Так чего же ты в священники подался-то?

— Господь позвал, — ответил кульдей, поёжившись. Перечисленное Ловчаном он к достоинствам не относил, вспоминая — робел.

— Как это «позвал»?

— Ну… — Лицо священника стало задумчивым, взгляд потеплел. — Я в ту пору ещё мальчишкой был. Лоботрясом, как это у вас говорят. Шалил так, что и дня без порки не обходился. А однажды в храм зашёл и такую благодать ощутил…

— Благодать, и всё? — удивился Ловчан.

Ултен удивился не меньше:

— А разве этого мало?

— Да ладно, ладно! Знаем! У нас одна баба как-то за хворостом пошла, да живот у ней прихватило. И тут, как назло, волки. Баба от волков драпает, а живот ейный успокаиваться не желает, наоборот — чуть не рвётся. И поди знай, от чего раньше помрёт — от зубов или разрыва кишок…

— Это-то тут при чём? — нахмурился священник.

— При том! Баба не выдержала, плюнула на волков да под ёлкой села. Опросталась. А после всему городу рассказывала: мол, такая благодать в тот миг на неё нашла, словами не описать. Ещё к волхвам приставала, уверяла, дескать, боги её в служительницы избрали, ведь абы кому такой благодати не посылают.

Кульдей оскорблённо отшатнулся, перекрестился. И если раньше всё-таки сомневался в словенской дикости, то теперь сомнений не осталось.

— Да как можно! Что ты мелешь, Ловчан!

— Это я про благодать рассказываю. Разная она бывает, понимаешь? И, как мне кажется, не всегда божественная. И отличить не всякий может! Вот баба эта до сих пор…

— Да дура она! — взвился Ултен.

— Волхв наш так же говорит, а она не верит. Всё про божью милость сказывает. Даже ж цельной жрицей быть пытается.

Кульдей едва удержался, чтоб не плюнуть.

— Ты верующих с юродивыми не сравнивай!

— Так она ж тоже верующая! Только в другое, в своё верит! И как, скажи на милость, её благодать от твоей отличается? Или ты тоже того… опростался?

— Тьфу на тебя! — воскликнул Ултен. — Бесово отродье!