Трое

Случилось где-то на Волховском, тоже у бомбардировщиков, с летчиком Островским. Полетел он бомбить, и снаряд как раз угодил ему в бензопровод. Машина вспыхнула, тут и думать нечего о том, чтобы посадить. Островский приказывает прыгать, высота порядочная — две тысячи метров. Выскочил штурман, и тут Островский заметил, что тот к своему креплению парашют забыл пристегнуть и выпрыгнул как есть. Островский еще подумал: «Вот сплоховал парень: выскочил на тот свет». И недолго думая, сам полез из кабины. Очнулся он на откосе, там такой откос был крутоватый, к речке, под снегом. Не помню, какая речка, может, Волхов. Очнулся и видит: и на нем парашюта нет, забыл к лямкам пристегнуть. У штурмана ошибку заметил, а сам сгоряча прыгнул с двух тысяч метров даже без зонтика — и живой! И, понимаете, как получилось: приземлился он по касательной к обрыву в глубокий снег и съехал по снегу, по кустам к самому берегу скатился. Только сознание потерял, а так целый и живой!

— Здорово! — сказал Морозов, слышавший об этом полете, но не хотевший огорчить друга.

Ивашенко от рассказа сразу очнулся и посмотрел обалделыми сияющими глазами на Борисова.

— С двух тысяч без парашюта и живой? А штурман?

— Ну ясно: насмерть.

— Такое может случиться раз в тысячу лет, — сказал Ивашенко, — а еще говорят: не бывает человеку счастья, везенья. И знаете, ребята: у меня тоже такое чувство, что со мной ничего не случится, черт его знает откуда, но уверен.

— Ты здорово счастливый: стоит тебе сесть в самолет, и он, как миленький, топает на вынужденную, — сказал Морозов.

— Не в том дело, ребята, — заволновался Ивашенко, — а, понимаете, у меня чувство, будто я навечно живой! — Он едва громко не рассмеялся и захлопнул рот ладонью, а глаза его продолжали блестеть и смеяться. — Ну понимаете, придут немцы, а мы как-нибудь выскочим. Не верите? Постреляем их и выскочим.

Морозов, может быть, в первый раз улыбнулся, глядя на стрелка.

Догорела свечка, и погреб наполнился темнотой.

— Ребята, — сказал Морозов, — в этом вонючем погребе, где так и шибает прошлогодней капустой, всё вспоминаю, как я с батькой еще в деревне за грибами ходил. До чего легко дышалось! Места у нас березовые, к осени лист от ночного холода начинает позванивать. Днем светло и солнечно. Очень меня в родные места тянет... Стал я летчиком в войну, но какой же я военный? Кончится вся эта заваруха, разобьем фашизм, уйду на землю... Я же теперь и механизатором, кем хочешь могу. Пускай батька с маткой в городе. Батька настоящим рабочим стал, слесарем, а я домой хочу. И понимаешь, ни большие дома, ни трамваи, ни театр, ни вечера в Доме офицера — ничего такого мне теперь не надо. А вот пойти на пашню или в березовый лес.

— Ведь только что из леса, — шепотом сказал Борисов.

— Да нет, то другие леса, Саша, — возразил Морозов. — После войны, наверно, и в этих легко станет.

— А у меня, — зашептал Ивашенко, — одно желание: поскорее до своего дела добраться. Сколько всего повидал — кажется, на всю жизнь хватит. Главное — чтобы война кончилась и чтобы, понимаете, ребята, это была последняя. Я готов для этого на что угодно.

— Никто после нынешней не захочет ее снова. Если найдется такой тип — определят в сумасшедший дом и будут показывать как редкость, — сказал Борисов. — У нас, конечно, такого не найдешь. У них — черт его знает.

Морозов раздумывал. Войной он был сыт по горло. Ну, а если бы снова к нам пришли? Всё равно, старик, ты сам натянул бы китель.

— Всем надоело драться! А немцам, думаешь? Ну сумасшедшее у них правительство, и сумасшедшая партия, и фюрер. А народ? — продолжал Борисов. — Не все же они там тронутые? Скоро Берлин возьмут и весь их дьявольский райх. Что они, после этого во второй раз полезут? Не верю.

— Ты мне о немцах не говори, — сказал Морозов. — Я о них спокойно слышать не могу. Вот кончится война, тогда посмотрим, а сейчас пускай они горят...

— Послушай, Коля, — сказал Борисов, поудобнее устраиваясь на полу, — я один из нас троих военный по профессии. Учился в летной, но я, ребята, тоже мечтаю о мирной работе. И знаете, о чем? Хочу в транспортную авиацию. Однажды, ребята, видел, как самолет привез зимой персики из Батуми. Вот запах был! Представляешь, как пахнут персики в самолете! А людей возить? Как это в рассказах пишут? Врач торопится к больному, зима, вьюга. Впереди отвратительная посадочная площадка. Иногда во сне вижу. Лечу, а мой пассажир спрашивает: «Нельзя ли, товарищ, скорее? Время дорого». Гляжу на спидометр — и просыпаюсь... Нет, ребята, кончится война, у меня, честное комсомольское, найдется работа.

— У одного нашего Ивашенко неконкретная профессия, — заговорил Морозов. — Что такое художник? Так, ничего определенного: портретики, пейзажики. Предпочитаю, ребята, цветную фотографию. Вот у Липочкина было настоящее дело: расчеты. Космические расчеты это тоже, конечно, несерьезно. Очень нужно тебе знать, плавает ли звезда эн от Земли на расстоянии одного светового года или двух! А вот расчет кривизны арки моста, это, конечно, настоящая работа, и в ней Костя был гениальный парень.